— И это спасло вам обоим жизнь, — сказал Эгпарс.
— Обоим?
— Да, Дюбеку и вам. Вам ведь неизвестно, что, когда Ван Вельде раздевали в больнице Сен-Жан, у него в кармане обнаружили тот самый пистолет.
— Боже мой!
— И что он был у него в кармане, когда он подсматривал в окно, как вы танцуете с другим.
Ее охватил ужас при мысли о том, что могло бы быть. И она все повторяла:
— Боже мой, боже мой. — А потом вдруг сказала: — Может быть, и стоило это сделать.
В сущности, Сюзи не была злой, просто она любила любовь и была уступчива в любви.
— Короче говоря, еще бы немножко, и вдовцом остался бы он! Приложив, как говорится, к этому делу руку. Но так как у него не хватило мужества убить вас, он вернулся домой и попробовал убить себя. Не воспользовавшись при этом пистолетом. Все, что угодно, — только не пистолет. Вы понимаете, в чем тут дело?
— Нет, доктор.
— Не притворяйтесь, вы прекрасно все понимаете.
— Почему вы так думаете?
— Если хотите, я объясню. С огнестрельным оружием шутки плохи, обычно оно беспощадно. Себастьян предпочел снотворное. Средство более мягкое. Во-первых. А во-вторых, оно не обязательно убивает наповал. Доказательство налицо! Разве я не прав?
— Пожалуй, вы правы, мосье. Да, скорее всего правы, все это на него очень похоже!
— Дело не только в нем, но и в его болезни: тут никогда не знаешь, обернется ли его ярость против него самого или против кого-нибудь другого!
— Отличная работа, мосье! — с нескрываемым восхищением сказал Оливье.
А Робер, как зачарованный, смотрел и смотрел на Сюзи Ван Вельде. Эротическое сияние вокруг нее исчезло, перед ним сидела обыкновенная маленькая женщина, уже довольно потрепанная, которую возраст отметил своей неумолимой печатью, оставив на ее лице бороздки морщин — бороздки эти вдруг сделались глубже, а сама она как-то вся съежилась. Вскоре поседеют и ее прекрасные золотистые волосы. Ну лет пять у нее еще есть на ее забавы. А потом потухнет этот пламень, и превратится наша Сюзи в добропорядочную матрону, время от времени она будет предаваться воспоминаниям о своем бурном прошлом и будет добросовестно смотреть за больными; возможно, она снова выйдет замуж за хорошего человека, он никогда ни о чем не узнает, и ничто не омрачит их счастья. Всё как у всех!
— Есть еще одно дело, к тому же не терпящее отлагательств, — продолжал Эгпарс. — Мадам Ван Вельде, — простите, я привык вас так называть, — так вот, мадам Ван Вельде, как сестра у себя в отделении вы были превосходны. Я подчеркиваю: «у себя в отделении». Потому что для вас сладостно общение с противоположным полом. И в спорах с Хоотеном я всегда брал вашу сторону, а он ведь собирался выставить вас за дверь…
— Да, после того как я ответила отказом на одну его просьбу! Когда мы были в Остенде…
— Прошлым летом, в курзале.
Она даже рот раскрыла от удивления. Округлившиеся полуоткрытые губы, бледноватые с внутренней стороны, сделали ее лицо простодушно-порочным.
Ее жалкий роман с Хоотеном был лишь отзвуком главной темы. Робер мысленно представил, как она наводит красоту, тщательно моет руки, чтобы сбить запах медикаментов, выходит из Марьякерке, садится в американский лимузин респектабельного мосье Хоотена, пьет с ним аперитив, — перед ней толпы нарядных туристов, прогуливающихся по берегу моря, — а потом обед, и ее спутник — такой славный и порядочный мужчина и все более по-отечески заботлив, и вдруг за десертом он сбрасывает наконец с себя маску и грубо предлагает ей… в ней все кипит от обиды и возмущения. Хоотен, которому известна ее вполне извинительная слабость, вне себя: «Чем я хуже других?» — «Да меня от вас просто тошнит». Побелевший от бешенства Хоотен выскакивает из-за стола и мчится прочь в своем бело-красном лимузине. А она остается одна среди жужжащей толпы счастливых бездельников, убивающих августовский вечер на берегу моря. И тогда она отправилась в бар-клуб. Там к ней подошел некий молодой человек, она знала его: он недавно по собственному почину приехал работать в Марьякерке. Он был любезен. Они перебрасывались шутками. Пили. Танцевали. И в эту ночь, когда они очутились среди дюн с торчащими из песка гвоздиками, под покровом темноты, слегка разжиженной светом плавучего маяка, Сюзи не стала томить долгим ожиданием Фреда, безусловной заслугой которого являлось хотя бы сильное тело!
— Дорогая детка, — продолжал Эгпарс, — служащий психиатрической больницы соединяет в себе все, понимаете? Он и исповедник, и надзиратель, и усмиритель. Он же и муравей. Муравей, который катит перед собой ком неизмеримо больше его самого вверх по склону. Ком летит вниз. Он возвращается за ним и снова толкает его вверх. Одним словом, труд психиатра — сизифов труд. Возможно, психиатр достоин восхищения за свое упорство, но многие его и пожалеют — до чего же, мол, глуп! — Эгпарс вздохнул. Он очень устал. — Простите меня, но такие истории мне не по нраву. Предположим на миг, что мы вылечим Ван Вельде. И мы выпустим его домой до следующего приступа; что намереваетесь делать вы, мадам Вельде?