– Тебе пора самому научиться чинить свои игрушки, Лукас.
Джастин сидела спиной к раскрытой двери, и я видел то же, что было в нашем с папой номере, – кровать, окно и тяжёлые бордовые шторы. Я не знал, откуда она взяла иголку и нитки, но опустился на пол и стал внимательно наблюдать за её работой.
– Обычно я выкидываю сломанные игрушки и беру новые.
– Я тебе не верю. Их выкидывают другие люди, так? Никто не любит жить рядом с чужими сломанными игрушками.
– Ты мне нравишься.
– Ты назвал меня злой.
– Ты мне нравишься.
– Но я злая.
– Ты мне нравишься. Ты лучше других.
Джастин сделала незаметную петельку и перекусила нитку зубами. Теперь левое ухо плюшевого Барри косило в сторону, будто прислушиваясь к чему-то, что может съесть. Джастин долго-долго тёрла виски, ей было больно, так, как бывало и мне по утрам – потом, после семнадцати.
– А ты моложе… других.
– Обычно к этому моменту они начинали торговаться.
Джастин скривилась так, будто я со всей силы затолкал ей в рот платочек с леденцами старой леди, но потом задумчиво склонила голову набок, почти как Барри.
– Получалось?
Я улыбнулся и пожал плечами, изо всех сил стискивая в руках зайца. Я смотрел на неё и думал, что так выглядят куклы, статуи и заброшенные дома – пусто. Ей не нравилось, когда я напоминал о том, что ещё не произошло. Мы спустились на первый этаж – по лестнице, уже по двум причинам: из-за леди и по привычке, – и я скакал по красному ковру, потому что мог.
– Почему ты молчишь? – спросил я, когда нас позвали пить чай.
– Мне нечего тебе предложить, – пожала Джастин плечами, сжимая чашку так, что пальцы были белые-белые.
Мы сидели и наблюдали, как люди то и дело поворачивали ноги к выходу, бились лбами о стекло и разворачивались обратно. Меня это успокаивало – я вспоминал глупых мух, которые пытались выбраться из прозрачной ловушки оконного стекла, но не могли понять, что в этот момент жизни им вовсе не принадлежали. Они должны были сослужить высшей цели, о которой знали только мы с Джастин.
Мы сидели и слушали, как рядом говорили о проклятии, о чудовище, которое питается чужими душами. Я болтал ногами под столом, а она пыталась сделать вид, что ничего не слышит. Кто-то говорил, что это всё не случайность, а другой – похожий – язвительно брюзжал, но тоже боялся – я чувствовал. Кто-то говорил, что старая леди и тот, что из-за стойки, погибли не просто так – у них выпили всю кровь до последней капли.
Но они всё ещё говорили и не уходили, потому что я не хотел, но папа называл это здоровым любопытством. Мама заменяла слово «здоровое» другим.
Мама называла такие разговоры «пустой болтовнёй», потому что «монстров не существует». Но папа говорил другое «если нет монстров, то нет и чудес». Он не хотел жить в мире, где не было чудес.
Я не говорил ему, что в мире, где есть монстры, вероятность стать неживым намного больше, чем увидеть чудо.
– Почему именно этот отель? – спросила Джастин в пустоту, туда, где говорили, но ответили не они.
– Здесь много свидетелей.
Я поил Барри воображаемым чаем и болтал ногами так сильно, что стол затрясся в испуге.
– Ты задаёшь неправильные вопросы, – говорил я зайцу, который не любил чай.
– Есть список правильных?
– Они задавали другие.
– Например?
– «Почему ты не можешь оставить только меня?».
– Ты никогда на это не согласишься, – покачала Джастин головой, но она надеялась – я видел. – Слишком любишь публику. Это дурацкий вопрос.
– Это правильный вопрос.
Она долго-долго грела чай в ладонях, а потом вылила его на кого-то, кто слишком часто повторял слова «проклятье» и «убийство». Они – те, что на картинах, – никогда не любили напоминания. Джастин тоже.
Я сказал, что портрет почти готов, что остались финальные штрихи. Я сказал, что ей обязательно понравится. А она спросила пустоту «какой в этом смысл». Пустота не ответила. Я тоже не стал.
Она ушла, потому что снова мне проиграла. Мы с Барри махали ей лапами, а она только сказала «увидимся на той стороне», потому что на этой ей не хотелось никого видеть.
***
Когда на кухне стало ярко и липко, я был там, я оказался там раньше, чем многие. Барри тоже стал ярким – красным, – и его отобрали, а потом гладили меня по голове – жалели. Они закрывали мне глаза, но я вырывался и считал.
Я считал очень хорошо, но так и не смог сосчитать, как много неподвижных людей было на огромной кухне.
Все говорили, кричали, звали полицию и поминали кого-то, кого я не знаю. Помню, что люди падали, их тошнило, но я не смотрел на них, только на неё – Джастин. Она притворялась, что её нет, просто вжималась в стену и царапала её ногтями, которых почти не осталось. Я думал, что ей было больно, но она даже не морщилась.