На кухонном полу за мной тянулись красные отпечатки – наверное, в тот вечер так делали не только мои ботинки. Потом сказали, что людей было двенадцать, но сразу никто не мог сказать, потому они выглядели так же, как те куклы, которых я любил ломать пополам. Сначала все были слишком напуганы, чтобы говорить что-то умное, но намного позже кто-то громко удивился, почему никто ничего не услышал, а потом снова и снова разными голосами повторял это, пока не охрип.
Она молчала, а, когда появилась полиция, отобрала у кого-то Барри, схватила меня на руки и запихнула прямо в лифт. Никто на неё не смотрел, все о ней забыли, кроме меня, потому что я не мог смотреть на кого-то другого, когда рядом была она.
– Однажды ты всё вспомнишь, слышишь? – говорила Джастин так быстро, что все слова сливались в один отчаянный крик о помощи. – Лукас? Ты слышишь?
Я кивнул, потому что она совершенно точно хотела этого.
– Нет, скажи: «Я Лукас, я слышу».
Она сильно-сильно сжимала меня за плечи и трясла, как копилку с чёрными от времени монетами. Мне должно было быть очень больно в её железной хватке, но я уже ничего не чувствовал.
– Я Лукас, я слышу, – послушно повторил я.
На моих глазах она бледнела, пока не стала похожа на леди Мятный Леденец, когда её забирали из лифта.
– Чёрт… Просто помни – это не твоя вина, хорошо? Не твоя вина…
Джастин прислонилась к стенке лифта и замерла, закрыв глаза. Когда двери открылись, она не двинулась с места. Я вытер каплю вишнёвого варенья зайцем с подбородка и вышел из лифта.
Я слышал, как серые люди снова задавали ей вопросы, но потом просто ушли. Свидетели стали собирать вещи, причитая и молясь кому-то. Они ждали, когда серые люди зайдут в тупик. В кухне сломали камеры, а те, что работали, убедили всех, что Джастин была в другом месте, когда тех людей сломали и выпили, оставив пару капель на донышке.
Серые люди сказали, что Джастин ни в чём не виновата, но никто не поверил, потому что люди не верят в совпадения – они вообще не умеют верить в правильные вещи.
Я тоже не верил им, потому что знал правду; если смерть была громом, то Джастин была самой отчаявшейся молнией из всех возможных. Я дождался, пока про меня забудут, а потом пошёл прямо к ней. И в руках у меня был Барри, который стал ярким из-за того, что точно не было вишнёвым вареньем.
***
Дверь была открыта, из комнаты тянуло холодом, сыростью и страхом. Джастин сидела на полу у дальней стены. По её лицу струился дождь – настежь распахнутое окно выплёвывало воду в комнату. Я залез на кровать и почувствовал себя королём на троне – возвышался над нею, над полом, над миром. Мне было восемь, Барри обмякшим грузом упал на белые простыни мордочкой вниз – когда никто не смотрел, я не притворялся привычным ребёнком с большими глупыми глазами.
– Зачем ты пришёл? – спросила она так тихо, что я почти не услышал.
– У нас есть время ещё на одну партию, – сказал я и улыбнулся, но она даже бровью не повела.
– Я не в настроении для шахмат.
– Не в шахматы.
Она каждый раз вздрагивала от звука моего голоса, будто не переставала надеяться, что каждое моё слово – последнее, что вот-вот я лишусь дара речи и перестану втягивать её в игру, которую ей не пережить. Она выжимала волосы себе на колени, чтобы они снова и снова наливались тяжестью небес, – казалось, её это успокаивало.
– Почему я? Почему… мы?
– Теперь ты задаёшь правильные вопросы, – рассмеялся я так, как нельзя смеяться при всех, иначе можно угодить туда, откуда возвращаются уже не собой.
– Я хотела тебя убить, – сказала она, и я не знал, плакала она или окно. – Я была готова тебя убить, но…
– …я подготовился, – сказал я, и голос сломался. Тот, другой, который хотел её укусить, хотел, чтобы она говорила и плакала, заставил меня отступить на шаг – туда, откуда возвращаются только при помощи белых людей. – Тебе понравилась игра?
Она дышала тяжело, с хрипами, и я хотел заплакать, прыгнуть к ней и помочь подняться с пола, потому что мама не разрешает сидеть на холоде – можно простудиться. Но я не двигался, а он говорил моим голосом и улыбался моими губами.
– Перестань говорить, как он, перестань, – отмахнулась Джастин и попыталась встать, но её давило к полу – я видел, что ей было больно. – Он просто ребёнок, чёрт возьми…
– Давным-давно один мальчик был очень злым и голодным…
– Заткнись, – прошипела она, и я хотел послушаться, но от меня осталось мало.
– Но ему очень нравилось быть живым.
– Я никогда не буду иметь детей.
– Все так говорят.
Джастин глотала воду, дышала водой, была ею, но не могла раствориться. Сейчас мне больше не восемь лет, я ненавижу плюшевые игрушки и отели, а ещё каждую ночь я вижу, как она тонет сама в себе и не может утонуть, потому что много лет назад её лицо избрали, чтобы повторяться снова и снова.