Через месяц я получу звание Инженер-механик Флота и буду зачислен на действительную службу. Звание мое эквивалентно мичману или лейтенанту. Буду получать 118 рублей (сравнительно с 68 теперешними), а в загранплавании 187рублей. Я увижу массу интересного, увижу места, о которых до сих пор доводилось только читать... Жизнь на судне довольно-таки сносна, особенно если отбросить неумолкающий гам: наладочные работы идут без перерыва.
В моем распоряжении собственная каюта и вестовой. Питание прекрасное: обед из двух и ужин из четырех блюд. Офицеры — мои соседи — весьма милые люди. На «Суворове» теперь нас семь инженеров-механиков».
В следующем письме, от июля, Федюшин писал: «..Познакомился с офицерами верхней команды «Суворова». Выходили в море на пробу машин и орудий. Во время этого выхода температура верхней части машинного отделения поднималась до 55 °С. Стоять на вахте 6 часов при такой жаре — не подарок...
В ходе испытаний палубная команда открыла для себя, что такое залп из 12-дюймовых орудий: один мичман оглох. Амуниция для такого залпа стоит около 500 рублей. Еще одна интересная вещь — пулемет, делающий 400 выстрелов в минуту. У нас есть все виды вооружения, включая 4 торпедных аппарата. Каждая торпеда стоит 3 500 рублей, а в целом наш броненосец стоит около 13,5 млн».
Другим лейтенантом Корпуса морских инженеров был А. Плешков, которому также не суждено было выжить в Цусимском бою. Он тоже записался во флот добровольцем по окончании Императорского технического училища. В июле 1904 г. он писал своим родным с борта крейсера «Аврора»: «Мой морской заработок распределяется весьма любопытно.
Из 48 руб. 40 надо платить в кают-компанию за питание (очень обидно столько отдавать только за одно питание!), затем 1,86 идет вестовому, 5 руб. — на оркестр, 20 коп. — гальюнщику. Затем следуют удержания: 20 коп. идут в морской фонд и еще 20 коп. — на церковь. Я получаю несколько копеек, которые остаются, но это не столь важно. Что действительно страшно, так это находиться среди людей, чьи мораль и манеры находишь неприемлемыми. Я живу только вашими письмами...
...Раньше мы слышали много разговоров о нашей юности в матросской форме. Здесь я был поражен тем, как выглядит команда: люди напоминают осужденных. Их форма почти всегда грязна, их лица бледны и опухши, и часто имеют идиотское выражение. Работают они как минимум с 5 утра до 8 часов вечера. Праздники почти ничем не отличаются от рабочих дней: даже церковные службы, не всегда совершаются. Напротив, в праздники работа продолжительнее и тяжелее. Часты жалобы на питание.
Людей очень редко отпускают на берег. От лейтенантов, в особенности от мичманов, слышишь одну ругань, отборную брань, достойную извозчиков. Некоторых палубников я с полным правом мог бы назвать закоренелыми матерщинниками. Склонен думать, что идиотские лица команды — это результат притеснений, которым их подвергают...
У нашего «подводного» персонала, т.е. машинной команды, отношения с офицерами не хуже, а пожалуй даже лучше, чем где-нибудь на берегу, в цеху или на заводе. Однако палубные офицеры тычут свой нос куда надо и не надо и порой вызывают машинный персонал для службы на палубе, например несения вахты у орудия и т.д. По роду службы я должен постоянно проверять работу. По характеру своему я не склонен ругаться и в этом смысле чувствую себя совсем не подготовленным, но один механик, советовал мне в открытую схватить в таких случаях бездельника за шиворот и расквасить ему нос».
Впечатления об офицерах, усугубленные еще, быть может, всегдашней враждой между палубными и машинными командами, было выражено Плешковым в двух других его письмах, написанных в это же время: «Вчера я впервые увидел одного из офицеров с книгой в руках, но оказалось, что это Боккаччо. Интересы офицерства сфокусированы в одной плоскости — женщины, выпивка, сплетни, продвижение по службе и выполнение неотложных приказов...
...Рожественский, наконец, поднял свой флаг на «Князе Суворове», но выход Эскадры на учения был отложен на пять дней. Мне меняют каюту уже в третий раз; эти перемещения связаны с прибытием новых мичманов. Какие они все молодые и зеленые и какая у них гордость, апломб и самоуверенность! И вот в такие руки мы отдаем будущее нашей страны!»
Плешков повторил свои тревожные мысли и в письме к брату, написанном в августе: «Мы все еще стоим в Кронштадте. Ходят слухи, что мы идем в Ревель на артиллерийские и торпедные учения. Это было бы очень полезно. Мы пытались провести здесь стрельбу по мишеням, но это окончилось неудачей. Стреляли ружейными патронами из пушек (используя специальное устройство) и раз или два попали в какую-то крепость, что окончилось жалобой в наш адрес и прекращением всяких стрельб. Потом решили запускать торпеды с парового катера. Одну запустили, но она ушла носом на дно, зарывшись в ил; ее с большим трудом достали потом водолазы. И так у нас все. Мы теряем что-нибудь в море, а затем тратим целый день, чтобы с помощью водолазов, тросов и всяких приспособлений достать это, либо же у нас сталкиваются два бота, и мы должны отправлять их в порт для ремонта и т.д.