— Князя Церетели! — крикнул снизу на мой безмолвный вопрос Редкий, направлявшийся к своей башне.
Следующий снаряд ударил в борт у средней 6-дюймовой башни, а затем что-то грохнуло сзади и подо мной у левой кормовой. Из штабного выхода повалил дым и показались языки пламени. Снаряд, попав в капитанскую каюту и пробив палубу, разорвался в офицерском отделении, где произвел пожар.
И здесь, уже не в первый раз, я мог наблюдать то оцепенение, которое овладевает необстрелянной командой при первых попаданиях неприятельских снарядов. Оцепенение, которое так легко и быстро проходит от самого ничтожного внешнего толчка и в зависимости от его характера превращается или в страх, уже неискоренимый, или в необычайный подъем духа.
Люди у пожарных кранов и шлангов стояли, как очарованные, глядя на дым и пламя, словно не понимая, в чем дело, но стоило мне сбежать к ним с мостика, и самые простые слова, что-то вроде «Не ошалевай, давай воду!», заставили их очнуться и смело броситься на огонь.
Я вынул часы и записную книжку, чтобы отметить первый пожар, но в этот момент что-то кольнуло меня в поясницу, и что-то огромное, мягкое, но сильное ударило в спину, приподняло в воздух и бросило на палубу.
Когда я опять поднялся на ноги, в руках у меня попрежнему были и записная книжка и часы. Часы шли, только стекло исчезло и секундная стрелка погнулась. Ошеломленный ударом, еще не вполне придя в себя, я стал заботливо искать это стекло на палубе, и нашел его совершенно целым. Поднял, вставил на место и тут только, сообразив, что занимаюсь пустым делом, оглянулся кругом.
Вероятно, несколько мгновений я пролежал без сознания, потому что пожар был уже потушен, и вблизи, кроме 2—3 убитых, на которых хлестала вода из разорванных шлангов, никого не было. Удар шел со стороны кормовой рубки, скрытой от меня траверзом из коек. Я заглянул туда. Там должны были находиться флаг-офицеры — лейтенант Новосильцев, мичман Козакевич и волонтер Максимов — с партией ютовых сигнальщиков.
Снаряд прошел через рубку, разорвавшись о ее стенки. Сигнальщики (10—12 человек.) как стояли у правой 6-дюймовой башни, так и лежали тут тесной кучей. Внутри рубки груды чего-то, и сверху — зрительная труба офицерского образца.
«Неужели все, что осталось?» — подумал я. Но это была ошибка: каким-то чудом Козакевич и Новосильцев были только ранены и с помощью Максимова ушли на перевязку, пока я лежал на палубе и потом возился с часами.
— Что, знакомая картина? Похоже на 28 июля? — высунулся из своей башни неугомонный Редкий.
— Совсем то же самое! —уверенным тоном ответил я, но это было неискренно: было бы правильнее сказать: «совсем не похоже». Ведь 28 июля за несколько часов боя «Цесаревич» получил только 19 крупных снарядов, и я серьезно собирался в предстоящем бою записывать моменты и места отдельных попаданий, а также производимые ими разрушения. Но где ж тут было записывать подробности, когда и сосчитать попадания оказывалось невозможным!
Такой стрельбы я не только никогда нe видел, но и не представлял себе. Снаряды сыпались беспрерывно, один за другим. (Японские офицеры рассказывали, что после капитуляции Порт-Артура, в ожидании 2-й эскадры, они так готовились к ее встрече: каждый комендор выпустил из своего орудия при стрельбе в цель пять боевых комплектов снарядов. Затем износившиеся пушки были все заменены новыми.)
За 6 месяцев на артурской эскадре я все же кой к чему пригляделся, и шимоза, и мелинит были до известной степени старыми знакомыми, — но здесь было что-то совсем новое. Казалось, не снаряды ударялись о борт и падали на палубу, а целые мины. Они рвались от первого прикосновения к чему-либо, от малейшей задержки в их полете. Поручень, бакштаг трубы, топрик шлюпбалки — этого было достаточно для всеразрушающего взрыва. Стальные листы борта и надстроек на верхней палубе рвались в клочья и своими обрывками выбивали людей; железные трапы свертывались в кольца; неповрежденные пушки срывались со станков. Этого не могла сделать ни сила удара самого снаряда, ни тем более сила удара его осколков. Это могла сделать только сила взрыва.
А потом — необычайно высокая температура взрыва и это жидкое пламя, которое, казалось, все заливает! Я видел своими глазами, как от взрыва снаряда вспыхивал стальной борт. Конечно, не сталь горела, но краска на ней! Бременами в бинокль ничего не было видно — так искажались изображения от дрожания раскаленного воздуха.
Я вдруг заторопился в боевую рубку, к адмиралу. Взбежав на передний мостик, чуть не упав, поскользнувшись в луже крови (здесь только что был убит сигнальный кондуктор Кандауров), я вошел в боевую рубку.