— Расскажи, дядя Йошка, как дело-то было…
Но старый крестьянин молчал: чего рассказывать, когда и так все знают. Ну прошел и прошел — что здесь такого?
Но тут воспользовался случаем Капи, чтобы рассказать о себе:
— Через два фронта, говорите? Это, должно быть, интересно!.. А со мной вот тоже приключилась любопытная штука…
И он принялся расписывать свою собственную историю, но уже так, как ее рисовало ему воображение; да он и сам давно в это поверил. Поросший бурьяном да кустарником холм уже превратился в непроходимые болотистые заросли, неполный день, проведенный там его взводом, — в целую неделю, две-три пулеметные очереди эсэсовцев — в артиллерийскую дуэль, советский майор-танкист — в генерал-майора. Капи «помнил» теперь не только его имя, но и отчество, тем более что «генерал пригласил их к себе в гости, в ставку, разместившуюся в замке». Он дословно запомнил также все, что сказал при этом генерал: «Вы — герой и не посрамили великого прошлого вашего маленького народа. Если бы в вашей стране нашлась сотня или хотя бы дюжина таких людей, как вы!»
Слушали его с тем почтением, какое и положено хорошему рассказчику.
— Написать об этом следовало бы, — сказал кто-то. — Прямо вот так, как вы говорите… Роман получится.
Из сельского управления все вместе направились в советскую комендатуру, к некоему сержанту Антонову, послушать московскую радиопередачу на венгерском языке. Диктор рассказывал о самоубийстве Гитлера и о том, что верховное командование принял на себя адмирал Дёниц. Затем он рассказал о положении в павшем Берлине и о последних боях в Германии…
С дороги хорошенько выспались. Под теплым пуховиком-одеялом, попахивающим айвой и чем-то лежалым, Аннушке пригрезилось милое детство. Когда проснулась, солнце лилось в комнату яркими ручьями сквозь зеленые планки решетчатых ставней. Со двора слышались мужские голоса: наверное, пришли за ней, сидят, дожидаются.
Дом был старый, но прочный, каменный. На улицу он выходил своей узкой стороной, одним-единственным окном, зато со двора по всей длине его огибала кирпичная веранда. Напротив дома — клети, стойла. Капи прыгал вокруг колодца, плескаясь в воде на майском солнцепеке. Он манил к себе кур, уток и восторженно восклицал:
— Какое богатство! Как неистощимо богата и жизнеспособна венгерская деревня! Цып-цып-цып! Ути-ути-ути! — Но четыре перемазанных грязью и пометом существа, тряся гузном, проковыляли мимо зачарованного Капи, исходившего слюной. — Вот как я хотел бы жить всегда! Маленький белый домик… Веранда, уточки, гуси, поросятки… Два добрых жеребца в конюшне!
Слово «жеребец» в его устах звучало так же, как «автомат с досланным патроном». Он даже повторил восхищенно: «Два жеребца в конюшне! Непременно два!»
Шандор Коцка раздобыл телегу и предложил всем поехать взглянуть на поля. Тем временем Андраш Беке позаботился об «остальном», и когда гости вернулись, их ждала мука в мешках, колбаса, ветчина, сало, бидон смальца, горох, бобы и даже связанная по ногам курица с облезлой шеей, хотя Аннушка накануне лишь мимоходом обмолвилась о курице.
В полдень гости тронулись в обратный путь. До Тамаша им дали подводу — за возницу сел Андраш Беке. Хлеба, где было посеяно, уже зеленели. Но еще много было черной, комкастой земли, и трудно было сказать, что-то взойдет на ней после запоздалого сева. Кое-где все еще торчала прошлогодняя стерня, почернелые пеньки кукурузников и подсолнечника. Впрочем, работа кипела уже на всех полях. Пахали на отслуживших свое армейских конягах, на тощих коровенках, а то и просто ворошили землю лопатой. Внизу, далеко-далеко, покашливая и задыхаясь, медленно полз по склону холма единственный в селе трактор.
На другой день они уже отдыхали, валялись на траве возле насыпи под Шарбогардом. Ждали, пока снарядится в дорогу их эшелон, пока подцепят, предварительно разогрев, паровозик. Аннушка, видя, что от нее проку немного, отправилась по маневровым путям, мимо разбитых станционных зданий, в поле.
Наступившее тепло пробудило к жизни все, и, казалось, можно было слышать, как набухают, растут, тянутся вверх тысячи маленьких жизней. Шелковистая трава кое-где была уже по колено, словно спешила перегнать сероватую зелень хлебов, а по откосу насыпи желтым, синим, лиловым цвело множество цветов. Аннушка опустилась на траву. Земля дышала теплом. Аннушка сбросила с головы косынку, легла. Небо было белесовато-синее. И где-то очень высоко длинными, легкими, похожими на вуаль, клиньями стелились по нему неподвижные облака. И они тоже словно излучали свет и тепло. По всему телу девушки разлилось радостное ощущение счастья: дорога, тревоги, воспоминания детства и где-то далеко-далеко — город с его руинами, скрипящей на зубах известковой пылью, голодом, заботами и ссорами за кусок хлеба… Ничего этого больше не было — остался только пьянящий аромат травы, маленький теплый лоскуток земли, на котором она лежала, да бескрайнее небо вверху…