Главный инженер был какой-то странный, рассеянный. Юхасу пришлось дважды попросить какую-нибудь записку к дворнику.
…Передавая Поллаку ключ, Юхас потребовал от него только одно: чтоб в квартире инженера осталось все в. порядке, как было. Затем он поручил Аннушке Кёсеги отвести «родственника жены господина инженера» в его квартиру на Туннельной улице. Казары жили этажом выше Аннушкиной хозяйки, и девушка охотно взялась отвести молодого человека в дом, показать ему квартиру.
«Странно, — недоумевала она про себя, — что у красавицы инженерши родственник такой… как бы это сказать… Беженец, наверное, какой-нибудь. Вот бедолага!»
А Казар, оставшись один, снова достал из кармана письмо жены.
«Дорогой Пишта! — писала Клара. — Ты должен понять, что дальше так продолжаться не могло и я тоже не могла поступить иначе. Я получила письмо от Бэллочки. Она пишет, что семейство графа — очень милые простые люди. Сейчас у них целый караван гостей из Будапешта. Меня они тоже пригласили к себе, и очень сердечно. В понедельник я была у Гезы. Он оставил свою практику в столице и поступил на скромную должность в сомбатхейскую больницу. Такие вот дела! Ты знаешь, что Геза всегда заботился о том, чтобы не быть слишком уж на виду. Он не паникер, и тем не менее его семья в любой миг была готова к отъезду. У них в машине оставалось свободное место, и они предложили его мне. Да еще пообещали дать мне машину с шофером, чтобы от Сомбатхея подбросить до графского имения (это недалеко). Я тотчас же позвонила тебе, но тебя в конторе не оказалось. Весь вечер снова и снова пыталась связаться с тобой, но увы… Всю ночь я не ложилась, ждала тебя. Но ты не пришел. Я уж не знала, что и думать. Можешь себе представить мое беспокойство! Все же я упаковала вещи и утром побежала к тебе. Но меня не пропустили — все выходы были заняты жандармами. Мне удалось поговорить только со стариком Шушанским. Он меня успокоил, сказал, что тебе ничто не грозит. Но я все равно не могла оставаться спокойной. Хотелось проститься с тобой, а у меня оставались считанные минуты. Ведь Геза собирался тронуться в путь рано утром. И сейчас, пока я пишу эти строки, они ожидают меня внизу в машине и уже нервничают. Представляешь, как мне все это неловко. И как тяжело расставаться с тобой — вот так. Но, может, это и к лучшему. Прощание было бы слишком тяжким для нас обоих. Так все-таки легче. По-твоему, лучше было бы переждать здесь, но я этого не вынесу. Ты меня поймешь. Словом, нам нужно покориться судьбе. Эта война уже разлучила миллионы людей, и, может быть, навеки. Но я верю, что наша разлука будет короткой. Скоро настанут иные времена, и мы снова будем вместе, стараясь причинять друг другу поменьше обид, булавочных уколов, — поверь мне, Пишта, мы и раньше могли бы избегать их! Геза уже сигналит, и я кончаю писать. До скорейшего свидания, слышишь? И — целую тысячу раз.
Клара.
P. S. С собой я могу взять только самое необходимое. Прошу тебя, сложи мои платья в баул — и, в случав чего, снеси вниз, в подвал. Все, что нужно, найдешь в кладовке. Убирать и готовить зови прислугу Руднаи».
Казар дочитал письмо и молча уставился перед собой.
В голове промелькнуло: если бы Клара ехала поездом, то застряла бы у Банхиды. Венское шоссе, — но ведь и оно, вероятно, перерезано?.. Казар и сам не знал, какой ответ хотел бы услышать.
Если бы двумя годами раньше кто-нибудь сказал Эндре Капи, что однажды он станет партизаном, Капи засмеялся бы ему в лицо: «Ну и шутник ты, старина!»
Эндре Капи происходил из хорошей семьи, получил надлежащее воспитание. Он был единственным сыном. Папенька служил советником отдела в министерстве финансов. Понятно, что сынок тоже стал изучать право. Однако не успел он закончить и четырех семестров, как наступили новые времена. Они встряхнули души инертных молодых людей с голубой кровью, до сих пор снисходивших лишь к чиновничьей карьере, и обратили их внимание на столь важную, с точки зрения национальной экономики, сферу торговли.
И Эндре Капи в числе других покинул скучное право, влил свою «арийскую кровь» в еврейскую фирму. Он выправил патент на оптовую торговлю известью, песком, кирпичом, лесом и другими строительными материалами и перевел на свое имя фирму «Абрахам А. Краус» — целиком, вместе с самим Абрахамом А. Краусом, «приспособив» этого последнего на роль управляющего фирмой. Через несколько месяцев Капи уже настолько освоился с новой специальностью, что без труда мог отличать бревна от досок, гвозди от балок, цемент от песка и известняк от бутового камня. О нет, Эндре Капи не занимался политикой. К евреям у него никогда не было никаких претензий. В своем демократизме он заходил так далеко, что однажды, забывшись, выпил на брудершафт с Абрахамом Краусом, а противную с жировым горбом на спине Краусиху стал называть попросту Агикой. Евреи тоже не имели причин обижаться на Эндре Капи: он никогда не снимал с банковского, счета фирмы больше той суммы, о которой условился с управляющим, никогда не совал нос в дела управления «своей» фирмой и, чтобы меньше мешать, почти не ходил в контору. Зато, когда в этом возникала необходимость, охотно шел в министерства и разные присутствия, ведавшие заказами на материалы для общественного строительства. Он умел тактично подсунуть конверт чиновникам, с должным вниманием относившимся к делам фирмы, а его украшенные дворянской короной визитные карточки отлично выглядели на корзинах с новогодними подношениями.