— Ты меня знаешь, — протянул Ричард. — Любовная баллада для волосатой дамочки.
— Мы пока не пришли к согласию по поводу вероятности марксистской революции, — объяснил Уолтер.
— М-м, — сказала Патти и сплюнула.
— Уолтер считает, что либеральное государство способно к саморегуляции, — сказал Ричард. — Он считает, что американская буржуазия с энтузиазмом примет все возрастающие ограничения их персональных свобод.
— У меня есть куча крутых идей для песен, а Ричард их почему-то все отвергает.
— Песня про экономичное топливо. Песня про общественный транспорт. Песня про национальную систему здравоохранения. Песня про налог на детей.
— Эти темы — белое пятно на карте рок-музыки, — заявил Уолтер.
— Два ребенка хорошо, а четыре — плохо.
— Два ребенка хорошо, а без них — еще лучше.
— Уже вижу, как толпы выходят на улицы.
— Тебе просто надо приобрести мировую известность, — сказал Уолтер. — Тогда тебя послушают.
— Запишу, чтобы не забыть. — Ричард повернулся к Патти: — Ты как?
— М-м! — ответила она, сплевывая в кофейную кружку. — Я, кажется, поняла, что ты имел в виду, говоря про «блевануть».
— Попробуй не загваздать диван.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил Уолтер.
Комната плыла и пульсировала.
— И тебе это нравится? — спросила Патти у Ричарда.
— Нравится.
— Как ты себя чувствуешь? — повторил Уолтер.
— Нормально. Главное — не шевелиться.
На самом деле ее сильно тошнило. Делать было нечего — приходилось сидеть на диване и слушать беззлобную перебранку Уолтера с Ричардом о политике и музыке. Уолтер с энтузиазмом продемонстрировал ей пластинку «Травм» и уговорил Ричарда проиграть сначала одну сторону, а потом и вторую. Первой шла песня «Ненавижу солнце», которую она слышала осенью в клубе и которая сейчас казалась точным звуковым эквивалентом никотинового передоза. Хотя громкость была минимальная (стоит ли говорить, что Уолтер патологически стремился не беспокоить соседей), музыка вызывала у Патти жуткое, тошнотворное чувство. Слушая ужасающий баритон Ричарда, она чувствовала на себе его взгляд и понимала, что совершенно правильно истолковывала то, как он смотрел на нее в предыдущие встречи.
Около одиннадцати часов Уолтер начал неудержимо зевать.
— Прости, — сказал он. — Я отведу тебя домой.
— Я сама дойду. Если что, буду отмахиваться костылями.
— Нет, — сказал он. — Мы поедем на машине Ричарда.
— Нет, тебе пора спать, бедный ты, бедный. Может, Ричард меня отвезет? Согласишься на это ради меня?
Уолтер закрыл глаза и печально вздохнул, словно переступая через себя.
— Конечно, — сказал Ричард. — Я тебя отвезу.
— Сначала пусть посмотрит твою комнату, — пробормотал Уолтер, не открывая глаз.
— Добро пожаловать. Порядок говорит сам за себя.
— Мне понадобится экскурсовод, — со значением посмотрела на него Патти.
Стены и потолок комнаты были выкрашены в черный цвет, и панковская разруха, которую Уолтер свел на нет в гостиной, здесь цвела пышным цветом. Повсюду валялись пластинки и конверты от них, а также пустые заплеванные банки; пейзаж дополняли несколько гитар, переполненные книгами полки и кровать со смятыми черными простынями — было интересно и почему-то не противно думать о том, что на этих простынях происходило яростное стирание Элизы.
— Жизнерадостный цвет! — прокомментировала Патти.
Уолтер снова зевнул.
— Я это, разумеется, перекрашу.
— Если Патти не предпочитает черный, — заметил Ричард, стоя в дверях.
— Никогда об этом не думала, — ответила она. — Черный — это интересно.
— По-моему, очень успокаивающий цвет, — сказал Ричард.
— Так ты уезжаешь в Нью-Йорк.
— Да.
— Круто. Когда?
— Через две недели.
— О, я тоже в это время еду туда же. У родителей двадцать пятая годовщина свадьбы. Планируется какое-то омерзительное Празднество.
— Ты из Нью-Йорка?
— Уэстчестер.
— Я тоже. Хотя, видимо, из другой его части.
— Мы жили в пригороде.
— Определенно это не Йонкерс.
— Я кучу раз проезжала там на автобусе.
— Именно.
— И ты едешь в Нью-Йорк на машине? — спросила Патти.
— А что? Тебя надо подвезти?
— Возможно. Это предложение?
Он потряс головой:
— Мне надо об этом подумать.
Глаза бедняги Уолтера закрывались, и он в буквальном смысле слова не видел этого разговора. У Патти перехватывало дыхание от чувства вины и смущения, и она торопливо заковыляла ко входной двери, откуда и поблагодарила его за приятный вечер.