Когда она подчинялась капризу мужа, который ни с того ни с сего говорил нам: «Нет, мы с Галей никуда не поедем!» — и молча шла в кухню заниматься хозяйством, я видела, что она подчиняется не бездумно, на ее тихом лице лежала печать какого-то знания… Что-то такое она знала, что было известно лишь ей одной. Какая-то тугая, сильная идея была вколочена в ее женское сознание. И с нею ей жилось легко. Она никогда не колебалась! Эта неведомая идея руководила ею жестко и однозначно. Не было вариантов. Соглашалась сразу и до конца, и точно так же упиралась.
Что это было такое? Никто, положительно никто не знал. Муж ее в том числе. Да и как было узнать, если она не бросалась в бой? Не кипятилась, не раскрывала душу, не жаловалась. Поразительное нежелание объясниться!
Все это угнетало порой, даже злило. Но я была очень строга с собой и всегда давила в себе малейший недобрый порыв. Большинство из нас способны робеть, даже млеть перед сфинксами, истуканами, они завораживают… И я, как и все, любила в Голубке ее душевную немоту. И голос ее, тяготеющий к шепоту, проникновенный… Но вот только, однако же, если недолго, если совсем недолго вслушиваться в эту медленную, тихую речь. Я начинала томиться, задыхаться и бежала прочь. И, к стыду своему, всегда при этом несправедливо раздражалась. А по какому праву, за что? Разве была хоть в чем-нибудь она виновна? Разве есть в молчании вина? Она и не звала никогда. Не принуждала к общению. И так уж случилось, что мы не стали друзьями…
— Что же ты собираешься делать? — неопределенно спросила я, как всегда бывает после длительного молчания.
— То же, что все. Будем жить… с Алешкой… Он очень привязан ко мне. Не расстается со мной, — она вздохнула, — не может научиться расставаться с мамой. Играет — там, где я. Когда стираю, он находит местечко себе на полу, возле ванной… и играет. Это плохо очень. Каждое утро отвожу его в сад и утираю ему слезы… — Ее тихий голос, почти шепот, создавал ощущение позднего ночного часа. А на моих часах было только лишь половина одиннадцатого.
— Ты хочешь уйти?
— Нет-нет, я просто полюбопытствовала. Еще очень рано.
И тут пронзительно зазвенел звонок. Звонили в дверь. Я вздрогнула.
Голубка коротко на меня взглянула и плавно двинулась в прихожую. Через минуту она появилась в дверях, а за ней — долговязая фигура ее мужа.
— Вы пьете?!.. — воскликнул он. На его веснушчатом и на этот раз возбужденно-праздничном, а потому удивительно моложавом лице расползлась счастливая улыбка. Он умел так улыбаться.
— Пьем, — ответила я и тоже улыбнулась ему по-дружески.
— Вот это компания! — сказал он, потирая руки.
— Не кричи. — Не глядя на мужа, Голубка села в кресло и заняла в нем прежнее положение. Ее веки устало прикрыли глаза, а он, торопливо взглянув, заметил это.
— Я не кричу. Если позволите, я присяду? Что вы пьете? М-м-м… — протянул он мрачно, — у вас уже почти ничего не осталось! Давно сидите? — поинтересовался он у меня.
— Давно…
— И что высидели?
Я пожала плечами.
— Просто разговариваем.
— Просто? — Он расхохотался. — Приятно на вас смотреть!
— Зачем ты пришел? — спросила Голубка.
— Да нет, знаете ли, чертовски приятно на вас смотреть!
— Зачем ты пришел, Гарик? Что ты хочешь?
— А ты не знаешь? Не знаешь? Святая невинность! Посмотри на нее, — приказал он мне, и голова его, словно бы в тике, дернулась, указав на Голубку, — ты веришь в эту святую невинность?
Я в это время держала в руке бутылку вина.
— Тебе здесь тоже немножко осталось. Мы поделимся. Галина, поставь, пожалуйста, третий бокал. Ты пьешь сладкие вина?
— Крепленые вина?.. Пью. Но не в таких количествах.
Появился третий бокал… Он оказался желтым, ярко-желтым, как апельсин!
— Я могу тебе вылить все, что осталось. А мы с Галей сейчас будем пить чай. Посмотри, почти полный бокал. Не так уж мало!
— Очень хорошо. Так что она тебе тут врала?
В ту же секунду, разумеется, ему никто не ответил. И его понесло:
— Ты расскажи ей, вот ей, вот этой женщине, как ты провела медовый месяц с ее супругом! Расскажи! Я с удовольствием еще раз послушаю… я хочу посмотреть, как ты будешь это ей — ей! — рассказывать. Как ты будешь ей смотреть в глаза. Не мне! А ей! Ну! — заорал он. — Посмотри ей в глаза! Можешь на нее посмотреть? Можешь? Она сможет все, что угодно! — горячо заверил он меня.
— Послушай, ты действительно разбудишь ребенка, — убедительно сказала я.
— Не разбужу. Он малый крепкий — весь в меня! — и он зверски осклабился. Ему, вероятно, сейчас было очень плохо («неважно» — сказал бы Игорь), и в этом случае улыбка была подходящей.