Отвечаю так же напористо:
«Извините, товарищ капитан, разрешите тогда взглянуть на Ваши документы». Говорю так исключительно из желания осадить бдительного офицера. Какие документы могут быть у сбежавшего из плена! Его офицерское удостоверение у "фрицев" осталось. Командира прямо-таки передергивает от моей наглости и его правая рука механически тянется за спину, где положено быть кобуре. Однако нагана при капитане нынче нет и, вспомнив об этом, он отрывисто приказывает знакомому красноармейцу: «Михалев, арестовать его!»
Ага, так я тебе это и позволю. Не успел Михалев снять с плеча трофейную винтовку, как в моей правой руке уже лежал ТТ, ствол которого смотрел прямо в живот капитана. Говорю негромко, но властно, ибо в таких ситуациях наибольшее впечатление на людей производит не смысл сказанного, а его тон. «Значит так, капитан, давайте без глупостей. Оружием я владею лучше Ваших людей. И без колебания застрелю Вас и еще парочку этих горе-бойцов, если кто-нибудь из них сдвинется с места. Теперь о доверии. Я прекрасно понимаю, что никаких документов в данной ситуации у Вас нет и быть не может. Но и у меня нет никакого основания и желания доверять Вам, командиру Красной Армии, сдавшемуся в плен к врагу».
При этих словах капитан вздрагивает словно от пощечины. Ничего, брат, потерпи, в особом отделе с тобой еще не так поговорят. Если жив, конечно, останешься. Оглядываю остальных. Мое предупреждение возымело действие, и они застыли как истуканы. Да и слова мои видно напомнили им, что они вовсе не герои, а военнопленные. Сурового приказа №227, известного в армии и народе как "Ни шагу назад!" Верховный Главнокомандующий еще не издал. Это произойдет в следующем, 1942-ом году. Да и сама должность Верховного Главнокомандующего появится лишь 10 июля 1941 года. Однако отношение к пленным в Красной Армии всегда было настороженно-негативным и одновременно презрительным, как к трусам. А с трусами тогда не церемонились. Не зря же Сталину приписывают фразу, которая мне кажется вполне вероятной: "Нужно быть очень храбрым человеком, чтобы быть трусом в Красной Армии".
Теперь можно, пожалуй, поменять гнев на милость и миролюбивым тоном я говорю сникшему капитану:
«Я помог вам на дороге. Уже этого вполне достаточно, чтобы доверять друг другу. О прочем я сам доложу своим командирам по выходу из окружения. А сейчас предлагаю поговорить наедине».
Смекнув, что перед ним не обычный красноармеец, капитан идет на попятную. Одернув свою подпоясанную трофейным ремнем гимнастерку, он дает команду:
«Привал - 10 минут». После чего мы с ним усаживаемся на мягкую травку под раскидистым дубом и приступаем, как говаривал последний советский генсек, к поиску консенсуса. Договариваемся впредь жить дружно. На читаемый в глазах капитана вопрос о моей служебной принадлежности, отвечаю скупо, но емко:
«Я сотрудник НКГБ из Москвы. Выполняю здесь специальное задание. Сейчас наши задачи совпадают: добраться к своим. Вашим бойцам о мне говорить не следует. Вам все ясно?»
Капитан смотрит недоверчиво.
«Почему на Вас форма рядового бойца и где Ваше служебное удостоверение?» Что же, вопросы вполне правомерные. Так каждый встречный может представиться кем угодно. Помнится, накануне 22-го июня излишняя доверчивость здорово помогла диверсантам из "Бранденбурга". Но и деваться капитану тоже некуда. Поэтому он делает вид, что удовлетворен моим объяснением, весьма кратким, надо сказать. Дословно пересказывать его не буду из-за присутствия в этом рифмованном выражении ненормативной лексики. Лицо капитана покрывается красными пятнами. Вспыльчивый, однако, товарищ. Ну да и мы не в Смольном институте. «Как к Вам обращаться при бойцах?» - наконец спрашивает он, отводя свой взгляд в сторону. Обиделся сердешный. «Так и обращайтесь - товарищ Полуянов», - решительно вношу я окончательную ясность в вопрос о чинопочитании. «А теперь, прошу Вас кратко рассказать о себе и о Ваших бойцах». Я намеренно говорю "прошу Вас", чтобы хоть как-то разрядить напряженность после нашего объяснения.
Капитан с минуту молчит. Пришел и его черед говорить о пережитом. По лицу офицера пробегает горькая усмешка и он говорит каким -то отчужденным тоном, будто рассказывая о другом человеке: «Капитан Смирнов, Алексей Юрьевич. Начальник штаба стрелкового батальона. Батальон дислоцировался в Бресте». Дальнейший рассказ офицера похож на тысячи подобных рассказов тех, кому довелось испытать на себе первый удар гитлеровской машины. 22-го июня на расположение батальона совершила налет вражеская авиация. Бомбили прицельно, как на полигоне. Из всего батальона уцелело не больше роты. Второй раз накрыла уже немецкая артиллерия. Остатки батальона приняли встречный бой с переправившимися через Буг гитлеровцами. В бою Смирнова контузило взрывом гранаты. Когда очнулся, то первое что увидел, был зрачок наведенной ему в лицо винтовки. Потом плен, лагерей "фрицы" еще не оборудовали и всех собравшихся пленных немцы сначала переписали, а потом погнали в Березу, где будто бы решили разместить лагерь для военнопленных. В плену он очутился вместе с командиров взвода их батальона младшим лейтенантом Агапкиным. Тот был ранен в грудь и не мог идти. Смирнов его поддерживал сколько мог.
«Остальное Вы видели сами», - закончил свой невеселый рассказ капитан.
Выяснилось, что остальных пленных он не знает, за исключением одного бойца из комендантского взвода их батальона. Он оказался местным жителем и кивал капитану головой, подтверждая мои слова о названии близлежащей деревни. Второй знакомец приглянулся капитану уже в плену, когда отказался доедать брошенное ему конвоиром надкушенное яблоко. Мне стало стыдно за то, что еще совсем недавно я посчитал капитана и его товарищей трусами, добровольно сдавшимися в плен. Чтобы не выказать свое смущение, я сказал:
«Ну что же, товарищ капитан, будем считать, что наше знакомство состоялось. За резкость - извините. Надеюсь, впредь мы будем друг другу доверять. Кстати, а какое сегодня число?»
Мой вопрос не вызвал недоумения бывшего начальника штаба. В плену и окружении солдаты лишены информации и быстро теряют счет времени. Поэтому Смирнов принялся считать вслух:
«В плену я около недели, значит, выходит сегодня - 28 или 29 июня». И тут же спросил:
«Не знаете, наши далеко? Канонады уж и не слыхать».
Я бы мог рассказать капитану, что 28 июня 1941 года немецкие войска 4-ой германской армии генерал-фельдмаршала фон Клюге замкнули Белостокский "котел", в который угодили шесть советских корпусов. Мог сказать, что гарнизон Брестской крепости еще сражается в полном окружении и будет держаться до самого конца июня. Мог я поведать капитану и о том, что командующий Западным фронтом генерал армии Павлов и его начальник штаба генерал-майор Климовских 30 июня 1941 года будут арестованы, а 22-го июля расстреляны за измену Родине и развал вверенного им фронта. Но вместо объяснения я лишь пожал плечами и сказал:
«Я знаю не больше Вашего. Знаю, что сейчас нам надо идти на восток и тогда рано или поздно мы выйдем к линии фронта.
Он кивнул и, вставая с земли, отдал бойцам команду: «Становись!»