Часть 2. Вставай страна огромная!
- Глава 1. Гать. Из семи торфяно-болотных районов Белорусского Полесья пять полностью либо частично находится в пределах Брестской области: Каменецко-Малоритский, Кобринско-Пружанско-Ганцевичский, Дрогичинско-Пинский, Столинско-Лельчицкий, Лунинецко-Любанский. Основные геологические запасы торфа сконцентрированы в Ивацевичском, Столинском, Ляховичском, Ганцевичском, Пинском районах. (Из "Описания природы Брестской области") Вышли мы затемно, чтобы опередить возможную погоню. Гать, о которой говорил Паневич, давно не ремонтировалась. Бревна местами сгнили, а настил из хвороста превратился в труху. Даже дневной переход по этой "дороге смерти" был делом опасным. Что же говорить о предрассветной мгле и густом тумане, который клубами вился над застывшим болотом. Вспомнился некстати рассказанная Паневичем накануне вечером жуткая история про какую-то графиню, бежавшую двести лет назад по этой самой гати со своим любовником. Их будто бы нагнали графские гайдуки: графиню вернули взбешенному супругу, а вот полюбовника ее казнили, бросив тело под гать. Бедняжка не выдержала разлуки, сбежала вторично и бросилась в трясину подле того места, где покоился ее любимый. С тех мол самых пор деревенские и стали обходить гать стороной, хотя по проселку крюк получался верст в пятнадцать с гаком. Дурная слава болотной дороги объяснялась дескать тем, что каждую полночь бродят, ища друг друга по гати неприкаянные души несчастной графини и ее обезглавленного возлюбленного. Суеверие конечно, но думать об этом, ступая на прогибающийся под тобой ветхий настил, было неприятно. Серая мгла, желтый туман, а впереди не видно ни зги. Хорошо, что капитан велел идущему первым Паневичу повязать руку моим белым вафельным полотенцем. Шедшие за ним должны были идти след в след, чтобы не потерять ориентир и быть готовыми прийти на помощь сорвавшемуся в болото. И ведь как в воду глядел Смирнов: не успели мы пройти и половину гати, как один из бойцов оступился и свалился в трясину. Ему бросили конец ружейного ремня и наверняка вытащили бы из болота, но тонущий боец начал паниковать. Вместо того, чтобы расставить пошире руки и беречь силы для спасения, он стал размахивать ими и истошно вопить. В лесу, да еще и ночью, каждый шорох далеко слышен, а тут крик. Парень утонул, а спустя мгновение после того как его голова скрылась под бурой жижей, над поверхностью болота выскочил большой серый пузырь. "Во и все", - с ужасом подумал я. "Был человек и нет человека." Любая смерть страшна и отвратительна, но такой гибели я не пожелал бы и врагу. Я шел замыкающим и не разглядел всех деталей этого ужасного происшествия. Идущий впереди боец зло сплюнул под ноги и пробормотал вполголоса: "Вон оно как. Сгинул Ефим и хрен с ним!" Меня от этих слов передернуло, но затем мне пришло в голову, что боец лишь повторил на свой лад мою собственную мысль. К счастью других потерь мы тем утром не понесли, если не считать потерянного красноармейцем Сурковым сапога, уже у самого берега. Сурков угодил в трясину левой ногой, но не растерялся и потому лишился лишь своего "кирзача". Топь будто не желала остаться без добычи, и оставшийся без обувки боец нещадно матерясь запрыгал на одной ноге к ближайшим кустам. С помощью старшины Шаповала, который как я потом не раз убеждался, был мастером на все руки, он соорудил себе из коры и портянки опорку или как я назвал Шаповал, "чуню". В ней Суркову придется ходить, по словам старшины, "до первого фрица". Дойдя до полянки, Смирнов остановил наш отряд на привал. Когда первая усталость прошла, на смену ей пришел какой-то звериный голод. Есть хотелось так, что в животе урчало, а к горлу подбирался противный ком. Но есть было нечего. Мои припасы закончились еще накануне вечером, а надежда на "подножный корм" не оправдалась. Бойцы отдирали от березовой коры чагу или как ее называют в Белоруссии, трутовик. Но когда я попробовал кусочек этого темно-коричневого нароста, то от горечи меня буквально вырвало, и я решил, что лучше помру от голода, чем буду есть эту гадость. Ягод нам найти не удалось, и чтобы хоть немного уменьшить голод мы пили студеную воду из лесного ручья, до краев наполняя ею трофейные немецкие фляги. Отозвав Смирнова в сторону, я предложил ему организовать вылазку за продовольствием в ближайшую деревню. Тот выслушал меня с ухмылкой, а в конце спросил: - Ты вроде подножный корм нам обещал? Или я чего-то путаю? Вот язва! Я собрался уже было ответить этому капитану, но он сам изменил тон и добавил уже в своей обычной манере: кратко и содержательно. - Паневич говорит, что до ближайшей деревни - Березцы она называется - километров семь будет. "За семь верст киселя хлебать" - вспомнил я старую поговорку и улыбнулся. Недоуменно посмотрев на меня, капитан спросил: - Чего смешного-то? Семь верст по открытой местности - это тебе не шуточки! - Совсем даже не шуточки - миролюбиво согласился я. Скажу больше, Алексей: в таком виде нам там появляться нельзя. Если там окажутся немцы, они нас издали заметят и возьмут тепленькими. Капитан задумался, забавно почесав кончик носа, отчего его лицо как-то по-детски сморщилось, словно у капризного ребенка. При этом стали отчетливо видны глубокие морщинки, залегшие под его усталыми глазами. "А он ведь не так уж и молод - подумал я. А все еще капитан". Насколько я помнил, в Красной Армии производство в новое звание происходило через те же три года, как и в моем времени. Если конечно офицер не допускал серьезных промахов по службе. Для поступления в военное училище требовалось среднее образование, то бишь школа-"девятилетка", куда принимали лет в семь-восемь. Само училище - это еще три курсантских года, да плюс как минимум шесть в строю - выходило, что капитану должно быть, как и мне - под "тридцатник". А ему - явно около сороки. При этом мне уже пришлось повоевать, а вот ему - не знаю. Вполне мог успеть понюхать пороха на Халхин-голе или советско-финской или как ее называли на Западе, "Зимней", войне. Но вот та неприязнь, проскользнувшая в его отношении ко мне после того, как я назвался капитаном госбезопасности, никак не забывалась. Дело было не в обиде: чего обижаться мне, липовому чекисту, на совершенно незнакомого человека только за то, что ему не по душе малиновые петлицы. Только вот думаю, что задержка Смирнова в капитанах и его неприязнь к наследникам "железного Феликса" как-то связаны между собой. Впрочем, какое это имело значение сейчас, когда он возглавил отряд бежавших из плена бойцов. Не знаю, успел ли капитан Смирнов штурмовать "линию Маннергейма" в карельских лесах, но вот в этом белорусском лесу он проявил себя настоящим командиром и хвала той армии, которая таких командиров сумела воспитать. Капитан прервал мои размышления предложением, тон которого больше напоминал приказ: - Слушай, чекист, хочу послать тебя в разведку. Дам двух бойцов с карабинами. Что скажешь? - Скажу, что правильно мыслишь, капитан, - ответил я. И добавлю свое рацпредложение: устроить засаду на проселке, захватить машину, а еще лучше - мотоцикл и явиться в деревню под видом "фрицев". Заодно и ситуацию там прощупать. Смирнов удивленно переспросил: - В каком смысле "прощупать"? Ну да, он же еще не в курсе про "полицаев", старост и прочих предателей и свято верит, что все местные жители люто ненавидят фашистов и готовы с ними сражаться до последней капли крови. - А в том, товарищ капитан, - говорю я с нажимом, что война идет уже полмесяца и за это время в деревне Заречье многое могло случиться. А мы с тобой к этому должны быть готовы, чтобы не оказаться потом в по