Ну что же, спасибо, что хоть не Бармалей, как тот верзила-«старшина» на КПП. Айболит по имени Иван Христофорович суетливо уселся на край моей кровати и зажурчал приятным баритончиком: «Ну-с, батенька мой, Вы и впрямь в рубашке родились! Можно сказать, с того света вернулись. Вот что значит молодость!» Я попытался в полной мере разделить радость Айболита по поводу моего возвращения на грешную землю и изобразил своими потрескавшимися губами некое подобие улыбки. Чем и привел Айболита в настоящий восторг. «Вы только поглядите на него!» - радостно завопил он, обращаясь к сопровождавшей его свите белых халатов. «Только-только ожил, а уже смеется вовсю!»
Белые халаты дружно закивали в ответ, горячо одобряя мой оптимизм, а Иван Христофорович добавил уже другим, менторским голосом: «Обратите внимание, товарищи, этот случай полностью подтверждает эффективность нашей новой терапии. Отныне и навсегда – использовать данный препарат в подобных случаях является не только возможным, но и абсолютно необходимым!» Кое-кто из врачей стал делать записи в блокнотах, а сам Айболит уже обращаясь ко мне сказал: «Со вторым рождением Вас, батенька! Раз выжили, значит будете жить долго и счастливо!» В душе я согласился с этим жизнеутверждающим замечанием, но из природной скромности и по причине сильной слабости, промолчал, полагая, что мое молчание и так является знаком полного согласия.
Начались долгие недели лечения, незаметно перешедшие в месяцы. Несмотря на упомянутые Айболитом новые терапию и чудодейственный медицинский препарат, пребывание в госпитале затянулось на долгие два с половиной месяца. За это время меня ни разу не навестил ни сам Иванов, ни другие посланцы наркома. Возможно обстоятельства случившегося на КПП были им достаточно ясны из докладов Столярова и его людей, а возможно чекистам было просто не до меня. Битва за Москву вступила тогда в решающую фазу.
Из висевшей в палате черной «тарелки» -репродуктора я слышал сообщения Государственного Комитета Обороны о введении в столице и на территории Московской области осадного положения. Слышал и радовался, думая, что оно покончит с паникой и мародерством, охватившими столицу. С радостью узнал я об успешном контрнаступлении советских войск Калининского и Западного фронтов, начавшемся соответственно 5 и 6-го декабря и завершившемся 8 числа того же месяца переходом вермахта к обороне. Меня опять охватило странное чувство. С одной стороны, я воспринимал происходящие события как хорошо известные мне исторические факты далекого прошлого. С другой, я переживал их вместе с окружавшими меня людьми как величайшую и радость и с нетерпением ожидал вестей с фронта, где решались судьбы всей страны и каждого ее гражданина в отдельности. Мое сознание словно бы раздвоилось, отделяя невидимой для меня чертой ту половинку, что принадлежала человеку начала 21-го столетия от той, чем жил рядовой красноармеец Полуянов, непонятно почему проходивший излечение в особой палате Центрального госпиталя РККА в Москве.
Между тем, несмотря на то, что здоровье мое шло на поправку, настроение, напротив, ухудшалось, а в душе росло напряжение от грядущей неизвестности. За почти месяц пребывания в госпитале меня ни разу не навестил ни сам Иванов, ни его люди. Конечно, в госпитале я был окружен всем возможным уходом, получал самое современное лечение, усиленное витаминизированное питание – в общем все, что мог получить человек от государства, ведущего смертельный бой с жестоким врагом. Но ведь госпиталь находился в столице, всего в нескольких километрах от временной резиденции наркома. И несмотря на это про меня не вспоминали. Почему? Потеряли ко мне интерес? Это едва ли. Тогда просто не стали бы лечить.
В моей «генеральской» палате – две смежные комнаты: спальня и процедурная – на прикроватной тумбочке стоял немецкий радиоприемник «Телефункен». Он был настроен на первую программу всесоюзного радио. Всего их было тогда две, но вторая вещала лишь в вечерние часы: с 17 до 23.00. Обе программы транслировались из Центрального дома радио и звукозаписи в Москве, который в то время располагался на улице Качалова. Сейчас эта улица опять переименована на дореволюционный лад – в Малую Никитскую, а сам Центральный дом радио, основанный в 1938-ом году, ликвидирован в 1997 году.
Эти подробности мне известны оттого, что в этом самом учреждении всю свою жизнь проработала моя мать. Я хорошо помню, как вернувшись после своего последнего рабочего дня домой, она тяжело опустилась на стул и грустно сказала: «Вот и не стало нашего радио». Тогда я не придал ее словам значения, поскольку радио почти не слушал, предпочитая ему привычный «зомбоящик» с голубым экраном.