— Где? — Он повернул к ней голову. Его загорелое до красновато-коричневого оттенка лицо на мгновение озарила улыбка, и тут же, смущаясь, спряталась. — Где… — задумался он. — А вы в телеге есть?
— Конечно. Там все сейчас.
— Подписывайтесь на мой канал.
Он забил ей в телефон название.
— Так вы профессионал? Где учились?
— Нигде. Всегда любил снимать. Сначала на телефон, потом уже посерьезнее аппаратуру купил.
— А на войну как попали? Вы же не мобилизованный?
Профессиональным военным он явно не был.
— Нет. Но повестку ждал, как и все. Я на войне давно. Даже мешок походный не разбираю. Сначала ездил с нашими артистами и музыкантами, снимал концерты для ополченцев, покинутые деревни и дома, — запросто, будто беседовал со старой знакомой, откровенничал он — а теперь… снимаю наших героев, детей, людей, природу… Храмы вот начал снимать.
— С чем это связано?
Серега пожал плечами и задумался.
— Это сильно невероятно… Война же все, как в лупу, увеличивает. Плохое делается ужасным, прекрасное — великим. Война закончится, а вечное останется. Что разрушено — восстановим. В вечном наша сила.
Говорил он просто и без пафоса, его слова «дышали».
На секунды Самоваровой показалось, что ей отвечает другой Сергей — горячо и навеки любимый брат всей страны.
— Спасибо, — расчувствовавшись, она погладила военкора по плечу. — От меня и… от моей семьи, спасибо! За позицию вашу… От всего поколения!
— Да какая тут позиция, — с трудом пряча улыбку, отмахнулся Серега. — Я русский, это и есть позиция.
— А на господина этого коньячного внимания не обращайте, — немного сбиваясь от волнения, продолжала Варвара Сергеевна. — Сейчас таких много, критиканов и снобов. Это из-за страха. Мы уже старенькие, на нас обижаться нельзя.
— Это вы про Геннадия Леонидовича? — хмыкнул Серега.
— Который напротив вас сидел, умничал.
— Ну да, — снова хмыкнул он. — Но это вы зря… язвите. Вы еще вполне бодрячком, а Леонидыч наших уже лет пять поддерживает солидными суммами: собирает по своим богатеньким знакомым и от себя прилично отдает. Он, хоть и ворчун старый, но свой. И Петрович свой. А Артем, товарищ мой близкий, волонтерит с пятнадцатого года. Мы все здесь свои. Других уже не бывает. Других ветром сдуло.
И Серега смешно и как-то совсем по-детски развел руками.
— Ошиблась насчет Леонидыча. Нехорошо получилось! — смутилась Варвара Сергеевна.
Привычные для ее ближнего круга колкости, без которых она была бы не она, случалось, походя обижали тех, кого она вовсе не хотела обидеть. Правда, с годами научилась важному — извиняться.
Когда неловкость отступила, ей стало невероятно хорошо и спокойно — оттого, что все эти люди ехали сейчас с ней в одном поезде.
СВОИ.
Как точно и просто сказал Серега!
Простившись, умиротворенная и слегка хмельная Самоварова дошла до купе. Первым делом проверила Лаврентия — тот спал. Наскоро умылась, переоделась в тонкий спортивный костюм и, под мирное покачивание, провалилась в сон.
Столичное начальство молчало.
Василий ежедневно бегал куда-то «на узел» и отправлял телеграммы.
За окном стучала, падая с крыши постройки, и ударялась о мерзлый лед капель.
Не покидая кабинета, она не только знала, как выглядит пространство вне здания, она чувствовала, чем оно дышит. Известно ей было о том, что щенок, рожденный бродячей собакой, приблудившейся из соседней деревни, жив и весел. Всякий раз, заслышав чьи-то шаги, он выбегал через узкое окошко из укрытия и нахально приставал, то к охране, то к задержанным (которых выводили в уличный нужник), в надежде выпросить хоть крошечку съестного.
Видя дежурного по нескольку раз на дню, Варвара Сергеевна сразу, как только тот заходил в кабинет, по его виноватому выражению лица понимала, что ответ на ее запрос по поводу «особенного» заключенного так и не пришел.
Дабы сгладить мучительное ожидание, в котором не было ни капли его вины, Василий неутомимо таскал в кабинет начальницы пирожки в корзинке. Из тех, что с луком и яйцом, иногда выпадали мелко рубленные кусочки ярко-желтого, от домашней курицы, желтка.
Варвара Сергеевна помнила, что дочь покупает для внучки яйца на колхозном рынке. Фрукты — только сезонные. И еще у дочери был пунктик на составе бутилированной воды. На чистоте. И на биологически активных добавках.
Эта «параноидальная щепетильность», которая, случалось, до приступов раздражала, теперь ощущалась невероятно милой и трогательной. Тоска по близким всколыхнулась, но не проникла в самую душу, а будто осталась где-то за прозрачной, но плотной, из невероятно прочного стекла стеной.