— Вот чего достигли, а!..
— Настя, с праздничком тебя!
Анастасия Петровна уже не стеснялась своего торжества и, не в силах удержать его, подняла на всех сияющие от слез глаза. Расталкивая плечом собравшихся у двери, в кабинет втиснулся Федор.
Анастасия Петровна мягко взяла его за руку и притянула к себе.
— Правда? — спросил он, блестя глазами.
— Правда, Федя. Радость-то у нас какая!
— Федор, с тебя причитается, — крикнул кто-то за дверью.
— А ну, потише! Эх схватились, слушайте же, — оборвал Николай Павлович.
Было слышно, как откуда-то издалека, там, на сцене, доносятся четкие, уверенные шаги. Вот они внезапно затихли за зеленым глазком, и мужской голос доверительно произнес в приемнике:
— Следующим номером — русская старинная, запевает Надежда Литвинова.
И вот Надин голос, протяжно, в удивительном ликовании, выговорил начальные слова песни:
Хор грянул следом за нею:
«Что это? Бабкина песня!» — встрепенулась Анастасия Петровна, слушая, как со ступеньки на ступеньку, все выше и выше забирают голоса. Вот, оказывается, на какой сюрприз намекала Надюшка перед своим отъездом в Москву. И когда старуха научила ее этой песне, ишь, какая скрытница, сколько времени молчала. И поет как верно! Она вдруг увидела себя маленькой девочкой в коротком ситцевом платьице с заштопанными на локтях рукавами и мать, не такую, какой она была последние годы, измотанной работой и родами, тоской о пропавшем без вести отце, а молодой и красивой, гордой своим счастьем, услышала ее голос, сильный и радостный.
И такая горько-сладостная отрава вошла в нее, что она, не стесняясь никого, уткнулась лицом в ладони, не в силах сдержать мучительно-радостных слез.
— Ну, Настя, дорогой наш секретарь и друг, и вы все, товарищи, — Николай Павлович выключил приемник, когда объявили о новом номере программы. — С праздником вас, с удачей наших девчат. Всей Рябой Ольхе радость… — Он поднял руку и коротко крикнул: — Ура!..
— Ура! — подхватили все.
— Никодим Павлыч, собирай на вечер правление, — подталкивал к двери бухгалтера председатель. — Надо обсудить, как девчат встречать будем. Ведь это такая победа!..
…Николай Устинович с полевой дороги выехал на асфальт. Переваливаясь с увала на увал, то вниз, то вверх, вьется он бесконечной серой лентой среди полей, в рамке лесных посадок. Кое-где у самой дороги, за кустами акаций и шиповника, за молодыми топольками, как линейные на параде, построились невысокие, в рост человека, яблоньки с яркой, необыкновенно свежей листвой. Иногда, растолкав по сторонам лесополосу, поближе к асфальту выбегают хлеба, шумя и волнуясь под ветром. Артемке посмотреть бы на эту красоту, но, утомленный рыбалкой и утренними приключениями, он спит, прислонясь головой к спинке сиденья. Мимо с гулом проносятся встречные машины, солнце ослепительно взблескивает в их фарах, и вот Николай Устинович весь уже во власти бесконечно меняющегося однообразия дорожного пейзажа. Он повернул рычажки приемника, немного спустя голос диктора сказал: «Благодаря усилиям наших ученых и в первую очередь…» — на следующей волне выплыл торжественный, набегающий медлительными волнами прибоя рокот вальса, его оттеснил быстрый прыгающий голос певца и сам унесся куда-то, отброшенный сильным и прекрасным женским голосом:
В сто голосов подхватил хор это наивное и торжественное ликование: «Лёлиньки, лёли, лели».
…Николай Устинович щелкнул рычажком: ничего интересного в эфире.
Своя земля
1
Владимир Кузьмич Ламаш приехал с полей, когда село спало, лишь в двух-трех хатах блекло светились оконца. Подвез его молокосборщик, возвращавшийся с маслозавода, и, пока ехали по селу, в тишине звякали, сталкиваясь, бидоны. Луна бежала за пепельно-серыми облаками, изредка выкатываясь на простор, и тогда четче становились черные тени деревьев и хат. На крышах самоцветами играла ночная роса. Под плетнями тускло темнели кусты лебеды и чернобыльника.