— С полем или как там, не разбираюсь, — ответила Гуляева и с горечью развела руки ладонями вверх. — Ну, как можно позволить такое: люди работают, люди в поле, а председатель развлекается. Его повсюду ищут, а он уток стреляет…
— Галина Порфирьевна, сами же говорите, агрегаты не стояли, работали и без меня, — воинственно поднял голову Владимир Кузьмич.
— Еще чего не хватало, чтобы и тракторы простаивали! — ожесточилась Гуляева. — Вы еще тогда отвечали бы здесь.
— Да, признаться, чудишь ты, Владимир Кузьмич, — словно обрадовавшись чему-то, сказал Завьялов.
Он положил на стол пухлые, с плоскими ногтями руки, из-под жирного, по-детски выпуклого, румяненького лобика вскинул на Ламаша прозрачно-желтые, словно сколыши вешних ледяшек, глаза.
— Не мне бы подсказывать тебе, Владимир Кузьмич, но разве можно так ронять свой авторитет, подумай, — продолжал Завьялов назидательно и в то же время панибратски. — Ну, вздумалось тебе поохотиться, отчего же, никто тебя не осудит, только поезжай туда, где тебя не знают. Там хоть на голове ходи, слова никто не скажет, там ты человек посторонний, не руководитель… Вот еще тоже: предложили тебе легковую машину — отказался. Почему? Видите ли, пешком ходить привычнее, больше увидишь. Ну, не чудачество ли это! У всех председателей машины, у одного Ламаша нет, на лошадке обвык ездить. Ишь народник какой выискался, выделяться из масс не хочет, в машинах, мол, бюрократы ездят. Дешевенький авторитет зарабатываешь, давно за тобой замечаю… Да и вообще неправильно ведешь себя, Владимир Кузьмич! Вот вызвали тебя на бюро, а ты ждать заставляешь, будто сам и не был партийным работником, о партийной дисциплине не слыхивал.
Словно связку сухого хвороста подбросил в жар костра Завьялов. После него выступали другие члены бюро и, как бы сговорившись замечать только промахи, только недостатки, говорили так, точно перед ними сидел не председатель в общем-то передового колхоза, а руководитель, явно обнаруживший свою неспособность к делу. Никто уже не вспоминал о тридцати гектарах непосеянной свеклы, о том, как сеют в колхозе, хорошо или плохо, а все удары наносились по председателю. Его упрекнули в том, что по своим личным делам колхозник может попасть к нему лишь в определенные часы, да и то не каждый день, такой уж порядок установил Ламаш; оказывается, кому-то он отказал в машине, чтобы привезти кирпич с завода, проявил нечуткость («Кому, убей бог, не помню», — подумал Владимир Кузьмич); ему напомнили… Впрочем, если бы все, что говорилось членами бюро, было записано, лучшей характеристики самонадеянной тупости и бестолковости не нужно. Столько промахов обнаружилось вдруг у Ламаша, что все, чем он так гордился до этого часа, было просто утешительной ложью. Удивительно, откуда им все известно. Почему он сам не смотрит на эти дела так же, как они. «Послушала бы Нина, как костят меня, в какую панику бросилась бы», — подумал он, припоминая ночной разговор с женой, и тут же забыл о нем. Нет, злиться не следует, нужно держать себя в руках. Секретарь райкома, с которым он работал прежде, советовал: «Ты выслушай, что тебе говорят, хорошее или плохое, все равно, и не ерепенься, если критикуют, хотя ты и чувствуешь себя правым. От критики еще никто не умирал, но тому, кто сопротивлялся ей, шишки набивали».
Ламаш хмурился и глядел в окно, где ветер пробегал по молодой листве березки, распустившейся в райкомовском палисаднике.
Обвинения неумолимо собирались в чреватый выговором вывод. Из присутствующих никто не поддержал Ламаша. Уже не просто выговор, а куда более суровое наказание брезжило перед ним. Он сильнее ссутулился, стиснул в кулаки руки, лежавшие на коленях, круто свел брови, уставясь на темно-синее сукно стола. Протасов видел сдвинутые брови Ламаша, понял, как он мучительно страдает от стыда и досады, но не испытал ни жалости, ни сочувствия — пусть до конца услышит, что думают о нем, ему урок, он умен, сумеет отделить важное от случайного, все поймет, как нужно…
— Я думаю, товарищ Ламаш учтет, что было здесь сказано, — заговорил Георгий Данилович негромким, заставляющим прислушаться голосом. — Однако мы отклонились… Скажи, Владимир Кузьмич, сколько свеклы ты должен сдать?
— Восемьдесят одну тысячу центнеров, — не поднимая головы, ответил Ламаш.
— Восемьдесят одну! Откуда же ты возьмешь? На что надеешься? Какие у тебя расчеты? — допытывался Протасов.
Владимир Кузьмич встрепенулся, — начинался тот разговор, к которому он был подготовлен всем, что уже сделано и делается. С этого и начинали бы.
— Как откуда? Я уже говорил! Центнеров двести двадцать получим с гектара, а может, и больше, — сказал он, с проникновением заглядывая в лицо секретаря райкома.