— Обе вы страшно нужны, — сказал Владимир Кузьмич, возвращая агроному журнал. — Давайте заглянем ко мне на несколько минут.
В своем кабинете он усадил женщин на стулья, сам же присел на железный ящик, который торжественно именовался сейфом. В предвечерний час, на заходе солнца, в комнате уже было настолько темно, что лица едва выделялись на белой стене: пышнолистый клен за окном не пропускал ни одного луча.
— Варвара Власьевна, если сейчас посеять свеклу, будет ли толк? — спросил Ламаш, снизу заглядывая в лицо женщины.
Агроном скупо повела плечами.
— Странный вопрос! Каждый специалист скажет — поздно. Какая теперь свекла, если просо посеяли! Недели две назад — другое дело.
— Значит, твердо нельзя?
— Вы точно экзаменуете меня, — она вся как-то трепетно вспыхнула. — Конечно, нельзя.
— Ты смеешься над нами! — удивленно сказала Дубровина. — Что это значит, я не понимаю!
— А то, что в райкоме предложили досеять те самые тридцать гектаров, — твердо, раздельно сказал Владимир Кузьмич. — Вот я и спрашиваю: будет толк или нет.
— Ты же сам знаешь! — с досадой воскликнула Дубровина. — Кому все это нужно! Почему ты там ничего не объяснил?
— Почему, почему, — грубовато ответил Владимир Кузьмич. — Есть, между прочим, партийная дисциплина, Евдокия Ефимовна. Что же я, на рожон полезу?
Варвара Власьевна поднялась, поняв, что начинается разговор, при котором она, возможно, окажется лишней.
— Вы уходите? Если можно, оставьте ваш журнальчик до завтра, — вдруг попросил Владимир Кузьмич.
Варвара Власьевна засмеялась: до того необычной показалась просьба Ламаша.
— Возьмите, он мне вовсе не нужен, — сказала она и, остановившись около двери, пожелала: — Выбирайте костюм помоднее, теперь носят с короткими бортами.
Но Ламаш не ответил на шутку и, положив журнал на стол, сильно придавил его ладонью. Было не до смеха, да он и сам не понимал, зачем понадобился ему пестрый журнальчик, Нина и без него могла взять его у Варвары Власьевны.
— Хочешь, я сама поеду к Георгию Данилычу? — предложила Евдокия Ефимовна. — Я постараюсь убедить, что сеять поздно, он должен понять.
— Схлопочешь себе выговор, только и всего, — рассердился Владимир Кузьмич. — Мало того — мне досталось, тебя на это же тянет. Да?
— Но что же делать? — встревоженно сказала она. — Нельзя впустую сеять.
— А черт знает! — Ламаш подошел к окну и, откинув занавеску, долго смотрел на темные вершины старых ракит в переулке. Из машинного двора долетало урчание трактора, где-то женский голос звал козу: «Зуль, зуль, зуль». От этих привычных звуков как будто тягостнее сделалось на душе. Так просто и так ясно думалось в поле, а вот заглянул в глаза человеку, соратнику, единомышленнику и, странно, начал ощущать в себе какую-то скованность, стыд, что ли? Он подумал о том, что никакой подлости, в сущности, не делает, а все ж брезгливость поднялась в нем, словно вымазался в чем-то клейком.
— У меня два выхода, Евдокия, — глухо сказал Владимир Кузьмич, чувствуя спиною ее напряженный, ожидающий взгляд. — Выполнить указание — и пусть, черт побери, вырастают сорняки, или же сделать вид, что выполнил, а там поступать по-своему. Больше я ничего не придумаю.
— Ты забыл про третий, — откликнулась она.
— Это какой же? — быстро повернулся Ламаш.
Он не мог различить выражения ее лица, но ему показалось, что Евдокия Ефимовна с заботливой настороженностью смотрит на него, как мать на ребенка, который неуверенно делает свои первые в жизни шажки.
— Снова пойти к Георгию Данилычу и объясниться с ним, — сказала она. — Не может быть, чтобы он не разобрался, надо все, все рассказать ему.
— Ну-у, — спокойно, чуть злорадно усмехнулся Владимир Кузьмич. — Тех же щей, да пожиже влей. Он и слушать теперь не станет, раз я тогда не смог толком объяснить. К тому же, знаешь, он уезжает на курорт, придется обращаться к Завьялову, а уж от него я не жду ничего доброго.
— Так что же делать? — упрямо повторила она. — Я не вижу иного выхода.
Непонятно почему, но Ламашу хотелось, чтобы Евдокия Ефимовна сама предложила поступить так, как он надумал по дороге в село.