На черной пахоте попыхивал дымком «Беларусь». Варвара Власьевна и Санька Прожогин возились у сеялки и даже голов не подняли на треск мотоцикла. Возле дороги, на мешках с зерном, сидели, ожидая, сеяльщики, тут же терпеливо стояла золотистая кобылка агронома, запряженная в бидарку.
По равнодушным и притомленным лицам мужиков бригадир понял, что Прожогин давно возится с кукурузосажалкой, им надоело ждать, а утреннее тепло размаривало, бросало в сон.
Ерпулев заглушил мотор, выбив ногой подставку, установил мотоцикл на обочине. Кивнув мужикам, со строгим и сосредоточенным выражением он пошел к сеялке. Прожогин, поднявшись с корточек, отряхнул ладони и тут же прыснул в горстку смехом.
— А-а, Андрей Абрамыч… Опоздал малость, мы тут и без тебя управились.
Санька и внимания не обратил, что бригадир хмур и недоволен. Как всегда, сиял белозубой улыбкой, светлые глаза смотрели безвинно, отросшие рыжеватые волосы вились, колечками спадая на лоб, на скулах — яркий румянец, не парень — сокол ясный, девичья сухота. Андрей Абрамович даже усомнился: да Санькин ли голос слышал он, может, все попритчилось ему.
Но кто же тогда посмеет, если не Санька, голос-то очень схож.
Варвара Власьевна, как бы не замечая бригадира, сказала Прожогину:
— Можно начинать, Саня. За сегодня засеешь?
Санька оскалился.
— Все будет в норме — управлюсь, Варвара Власьевна, не впервой.
— Я загляну попозже. — Все так же не замечая бригадира, она пошла к бидарке.
— Ух сердита на тебя, Андрей Абрамыч, — подмигнул вслед Санька. — За вчерашнее серчает, аж кипит от злости.
— А пускай, — вполголоса сказал Ерпулев и выругался. — Что я им, серый, отдыху не знать, и так от зари до зари мечешься. Возьму и откажусь от бригадирства, не велика честь, посмотрю, как другой с таким хомутом потаскается. Хватит! Я-то сыт по самую завязку.
— Оно конечно, кому хомут интересен, — согласился Прожогин. — Только и тетка Евдокия здорово вчера рассерчала. Попался бы ты ей, с костями сжевала б и не заметила бы, ей-богу.
Он засмеялся и полез в кабину…
Санька или не Санька? По голосу вроде бы и он, но когда успел, стервец, — непонятно. Да и по нему неприметно, чтобы виноват, чем-нибудь да выдал бы себя, рассуждал Андрей Абрамович. С этими мыслями он вернулся к сеяльщикам, покурил с ними, довольный, что никто не упоминает об утреннем происшествии, — значит никто не слышал, успокоился он. Мужики и бабы в поле, на огородах, в хатах одни старики и малолетки, некому разносить по селу о его позорище. Просчитался, дурак, на ветер пробрехал. Однако под сердцем лежала льдинка и, как ни успокаивал себя, не таяла.
Ерпулев, поняв, что он здесь лишний, обойдутся и без него, завел мотоцикл и укатил в село.
У колхозной конторы бригадир сошелся с птицеводом Виригиным. Только что спустившись с крыльца, Иван Иванович увидел Ерпулева и остановился, поджидая.
— Андрею Абрамычу сто лет с походцем, — сказал он, жмурясь от смеха и не спуская с бригадира внимательно нацеленного взгляда. — Как здоровьице, дорогой? Давненько тебя не видел, ай отлучался куда?
Ерпулев сразу догадался, что Иван Иванович ожидает неспроста, видно, приготовил сюрпризец, и, хмурясь, молча сунул руку.
— Чтой-то Санька ославил тебя? Вот сукин сын, а! Да разве допустимо такое нахальство, — проникновенно заговорил Виригин. — Я, как прослышал, обомлел, сейчас умереть! Ты скажи, такими словами, а!..
— А Санька ли? — спросил Андрей Абрамович, и сомнения снова овладели им.
— Говорю тебе — он, на чем хочешь поклянусь, — быстро оглянувшись, не подслушивает ли кто, с укором воскликнул Виригин. — Неужто ты сам по голосу не признал? А кому ж придет в голову! Только ему! Только ему, горлохвату! Это я тебе беспременно подтвержу. Ты пожалуйся Владимиру Кузьмичу, пусть хвоста накрутит сатаненку, за такое дело стоит.
— Ладно, сам знаю, что делать, — сурово осадил птицевода Ерпулев.
— Вот-вот, с ними без строгостей нельзя, — притворно сердито сказал Иван Иванович, провожая взглядом бригадира, и усмешливо покачал головой.
Исполненный гнева и решимости, Ерпулев поднялся в контору и, низко опустив брови, озабоченной походкой прошел в кабинет председателя мимо счетных работников, под их обжигающими любопытными взглядами. Владимир Кузьмич был один, чего и желал бригадир. Припав грудью к столу, он писал что-то в тетрадочке, перекатывая в губах папиросу. Услышав скрип двери, Ламаш поднял голову, прищурившись, невидящим взором окинул Ерпулева и, снова приникая к тетрадке, нетерпеливо буркнул: