Завьялов закончил выступление пожеланием избрать на пост председателя человека достойного, который проникся бы хозяйственными заботами и повел колхоз к новым успехам. Возможно, не будь подобной обмолвки, собрание не ответило бы молчанием на слова секретаря, лишь в двух-трех местах поплескали в ладоши и смущенно притихли. В самом деле, ради чего менять председателя, если успехи все же были?
Однако тут же вызвались желающие дополнить секретаря райкома, на что и рассчитывал Завьялов, и первым вышел к столу Ерпулев. С него хоть картину пиши — «Сельский механизатор». Молодцеват, подобран, на новеньком комбинезоне сверкают «молнии», в расстегнутый ворот выглядывает воротничок голубой рубашки и черный галстук.
— Сами теперь, товарищи, видите, — заговорил он, уцепившись руками, за края трибунки, словно ожидал, что она ускользнет от него. — Товарищ секретарь, спасибо ему, все, как есть, до тонкостей разъяснил нам. Ну что это получается, спрошу я? Председатель свою линию ломит, а колхозу убыток. Кто же это позволит? Колхозники возмущаются, это я ответственно заявляю, товарищ Завьялов… Возьму другой вопрос. Председатель людей тасует, будто карты, куда схочет, туда и сует. Я шесть лет был бригадиром, вкладывал душу и буду вкладывать, ничем не опорочен, костюм в премию получил, а он взял и скинул. Я этого не оставлю! Срок давности еще за мной. Советская власть за такие штучки-дрючки не гладит… Ответственно вас прошу, товарищ партийный секретарь, срочно примите меры…
— Мы разберемся, — пообещал Завьялов. — Старые кадры не позволим ущемлять.
— Вот… Прошу вас, иначе я дойду до обкома. Теперь прав нет заслуженных людей позорить.
Андрей Абрамович как обратился с первых слов к президиуму, высказывая ему свое уважение, так и не повернулся к колхозникам. Голос бывшего бригадира звучал на собраниях редко, но слушали его недоверчиво, — в Долговишенной вдоволь посмеялись над проделкой Саньки Прожогина. Однако Ерпулев не боялся напустить тумана: на грани таких событий его собственная история теряла остроту и свежесть, людям было не до него, а свести счеты со своими обидчиками он мог безответно.
Пока он выступал, очередные ораторы горели назойливым желанием высказать свои не менее спешные обиды. Самые нетерпеливые выкрикивали их с места, не надеясь добраться до трибунки, и подняли такой шум, что не стало слышно ни ораторов, ни голоса Евдокии Ефимовны, пытающейся навести порядок. Получилось то же, что бывает на колхозных собраниях: кучка крикунов увлекла за собою всех, и ничего уже нельзя было разобрать.
13
В это время к ограде клуба подкатила «Победа», из нее вышла Гуляева, за ней Варвара Власьевна и Помогайбо. Обеими руками он прижимал к объемистой груди ворох бураков, в комочках сырой земли на нитяных корешках. Над его плечами колыхались лопушистые глянцевитые листья, — казалось, он нес огромный букет в дар президиуму. Все притихли. Свалив свой ворох на стол перед Завьяловым и Евдокией Ефимовной, Помогайбо поискал глазами место и сел рядом с Ламашем, с неожиданной теплотой обнял его за плечи.
— Не журись, голова, — загудел он, не обращая внимания на то, что своим баском глушит очередного оратора. — Богатую свеклу растишь. Бачь, подряд вытягивал бураки, один в один, а?..
Ближе приклонившись к Ламашу, он, не стишая голоса, проговорил:
— Мы с Галей, да с твоей Варварой Власьевной по всем полям, как зайцы, проскакали. Хозяин ты добрый, ничего не скажешь.
Владимир Кузьмич улыбнулся. Грубоватая ласка Помогайбо пришлась по душе, — вот мужик, чья похвала приятна ему, уж его-то не выбьешь из борозды. Почти три десятка лет, с первых дней весны до конца листопада, а то и в позднее предзимье, осанистая фигура Помогайбо маячила по полям, — сначала в осевшей рессорами под его важким телом тарабарке, когда МТС только налаживались после войны, потом в зеленой машине-вездеходе. Глаз у него цепкий, емкий, все приметит, ничего не упустит в своей крестьянской расчетливости. Уж он-то разобрался, что сделано не так мало, не замажет все хорошее. Ламаш с грустью покачал головой, однако в нем что-то радостно и тихо шевельнулось.