При нашем появлении немногочисленные зеваки расступились, раскрывая священникам причину своего суетного поведения. На придорожной траве в неуклюжей позе лежал человек в грязном изношенном рубище. По рваной одежонке в лежащем без труда можно было узнать известного в округе бродягу Митяя по прозвищу Бусурманин.
Старик тяжко, с надсадным хрипом дышал, при каждом вздохе мучительно хватаясь трясущимися руками за грудь. По его искаженному болью лицу стекали грязные струйки речной воды, заботливо поданной старику сердобольным деревенским мальчиком. Митяй в отчаянии водил вокруг себя иссиня-черными, как вороненая сталь, глазами. Пытаясь добиться от окружающих сочувствия и посильной помощи.
Заметив рядом с собой двух священников, несчастный перестал беспорядочно шарить взглядом, сконцентрировав пристальное внимание на служителях Церкви. Коих он, видимо, уж никак не ожидал лицезреть рядом с собой. И, которых, вероятно, принял как вестников своего последнего часа. Неожиданно для окружающих Митяй притих, втянул в себя давно немытую всклокоченную седую голову. Тяжелые стоны и хрипы сменились прерывистым сиплым дыханием.
— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, – широким жестом отец Ипатий перекрестил старика, слегка склонился над страдальцем, - что с тобой, раб Божий Димитрий?
— Ум…уми-раю…, – сквозь боль вынес себе страшный приговор Митяй.
— Это уж как Господь сподобит. Коли действительно чувствуешь смертный час, надо поисповедаться перед духовником и смиренно принять свой конец, как подобает христианину.
Старик в отчаянии мотнул головой, что можно было истолковать и как отказ, и как знак недоверия словам священника. Но смиренно высказал:
— Г-грешен, отче…
— Все мы грешны. А потому Господь и дает нам возможность покаянием облегчить свой путь к Нему.
Митяй еще раз тряхнул косматой головой. По его щекам потекли крупные слезинки:
— Где уж мне. Не вижу аз для себя у Бога прощения.
— Ты за Бога не решай, не можно так. «Всякий верующий в Бога получит прощение грехов именем Его». Что же твоей душе так рьяно покоя не дает?
— В отчаянии я, отче. Ничего мне уже не поможет. Потому как веры должной ко Всевышнему не имам.
— Отчего же?
— Вся моя жизнь от самого рождения… не в радость мне стала, – старик заговорил с видимым трудом, отрывками, используя перерывы между приступами боли.
Но изъяснялся охотно, видимо, не желая забирать с собой в могилу скопившуюся за долгие годы душевную боль.
— Ишо с измальства мать меня не взлюбила. Все норовила за столом кусок послаще братьям да сестрам отдать. А потом и вовсе обеда меня лишила – нахлебник, говорит, да объедала. А всю тяжелую работу на меня накладывала: и скот, и огород, и мирские повинности – все на мне было. А я все терпел. Мать ведь, куда денешься? Ее наказания я тогда за послушание почитал. Работал и молился: Пречистой Богородице, да Господу со святыми. Так молился, что даже желание появилось в монастырь уйти. Очень похотелось мне в ангельском образе Богу послужить…
— Похвально.
— … А когда подрос, запала мне в душу одна соседская девчонка. Понял я тогда, что не будет мне в жизни счастья без нее. Нанялся я к линецкому барину на зиму лес валить. Заработал себе дубков на хату. На другой год и домик сам себе поставил… Ох-х…. Зажили мы с Меланьюшкой. Она рукодельная была, боголюбивая. С ее помощью живностью многой мы обзавелись, вскоре двое ребятишечек у нас народились…. А следующей весной в селе черная смерть объявилась…. В один день прибрал Господь Меланьюшку с деточками… Как слезно молился я тогда, чтобы не забирал Всевышний мою семью. Видно, не услышал Бог просьбы и стенания грешника. Сильно опечалился я тогда, враз не в радость вся жисть стала.
— Прости, Господи!
—Через два года чуть душой отошел. Жену с детишками забыть не могу, каждую ночь как живых вижу. Но жить-то надо. Опять взялся я за работу: избу подправил, двор поновил, хозяйством каким-никаким обзавелся. Приглядел одну вдовую солдатку с дитем, хотел к себе в хозяйки позвать. Ох-х… Стал у матери благословение брать… а она вместо разрешения на брак, сестру с мужем на постой ко мне определила. Благо у меня дом свободный, а им вместе, вишь, тесно в одной хате…. А через год мои постояльцы меня же из родного дома гнать стали. И хозяйство это всё их, и в дом не войди, и куска хлеба не возьми. Я к матери, а та: «им же жить надо, отдай им всё, тебе Бог больше даст». Я поначалу бранился, правды добиться силился. Потом плюнул на все, взял зипун с шапкой, да пошел из села…. Вырыл себе землянку в дальнем овраге. От обиды горькой видеть никого рядом с собой не мог.