Но мне хочется, чтобы Вуане нам кое-что объяснил.
— Как вы узнали, что это он?
— Очень просто, у него под бубу нашли жертву вора.
Он показывает мне прикрепленные к его собственному бубу бараний рог, зуб пантеры и колокольчик.
— Я ношу жертву человека, у которого нет денег, но который станет большим начальником.
— Это немного похоже на удостоверение личности, — замечает Жан.
— Охотно, — отвечает Вуане, для которого это слово является наиболее изысканной формой утверждения. — Глядя на жертву тома, ты сразу же знаешь, кто он и чего хочет.
— Но, — спрашивает Вирэль, — почему ты называешь это жертвой?
Тогда Вуане объясняет нам, что слово «сарагаи» имеет на языке тома несколько значений.
— Прежде всего так называют то, что каждый тома, мужчина или женщина, всегда носит при себе, чтобы определить свое общественное положение или свои намерения. Это слово относится также ко всем защитительным талисманам — хижины, семьи, деревни или клана. Например, к семи камням, предназначенным обеспечить долголетие главы семьи, которые подвешены на нитке из лианы к деревянной перекладине, поддерживаемой двумя вертикально стоящими вилами, или к тонкому стволу дерева, положенному перед кладбищем каждого клана и защищающему его.
Тем же словом обозначаются все приношения предкам и духам леса и, уж конечно, жертвы в виде животных.
Вуане рассказывает, что основатель деревни всегда делит ее территорию между кланами. Действительно, тома делятся на много кланов, каждый из которых имеет свой тотем-животное. Все тома, как мужчины, так и женщины, не могут ни употреблять в пищу животное-тотем, с которым они себя отождествляют, ни вступать в брак с членами своего клана. Эти запреты имеют в их глазах столь большое значение, что вместо простого: «Как твое имя?» — они спрашивают: «Как называется животное, которого ты не ешь?»
Еще в прошлом году я имел возможность убедиться, что существуют также и тотемы-растения: Ково Гилавоги, который не ест мяса собак, не притрагивается также и к маниоке. Однажды Ково утащил меня с собой за деревню и показал свою священную плантацию. Она содержится в таком прекрасном состоянии, что растения образовали своего рода туннель, в центре которого на каменной плите были сложены жертвоприношения. Мне хотелось бы знать — единственный ли это случай, но объяснения такого рода утомляют Вуане, и он всегда пользуется первым же предлогом, чтобы их прекратить. Сегодня вечером ему необходимо идти готовить обед.
Однако, пообедав, он снова приходит в нашу хижину, и я прошу его рассказать о священном лесе, о том, когда он возник, и о происхождении первых тома. Он, кажется, не очень хорошо понимает мои вопросы.
— В конце концов, — говорю я ему, — должен же ты знать, как появился на земле первый человек.
— Об этом надо спрашивать Барэ, он знает лучше меня.
Я зову Барэ из харчевни. Он приходит, широко улыбаясь.
— Барэ, ты знаешь историю первого тома?
Барэ без запинки излагает историю Адама и Евы, имена которых он, впрочем, забыл.
— Первый человек был совсем один. Он заснул под деревом. Пришел Великий Дух, он взял кусок и сделал женщину.
Он явно старается не пропустить ни одной детали. Но в конце я все-таки замечаю:
— Но ведь ты излагаешь как раз историю первого белого человека.
— Да, — говорит он скромно, — мне ее рассказали христиане из Америки.
И он рассказывает, что некоторое время прожил в Либерии. Там протестанты обратили его в свою веру, но теперь не желают его признавать. Он поклялся иметь только одну жену, и хотя у него сейчас действительно только одна, это уже пятая после крещения.
— Если женщина нехороша, ее надо сменить. А они не хотят этого попять, — заключает он в отчаянии от такой узости мышления.