ГЛАВА ПЕРВАЯ
До тех пор пока немцы не "облагодетельствовали" Словакию "свободой и самостоятельностью", Венделин Кламо был на дубницкой станции единственным людаком. И именно потому можно было ожидать, что теперь он сделает карьеру и получит на одной из больших станций между Леопольдовом и Братиславой место по меньшей мере кладовщика. Но людаков вдруг расплодилось столько, и таких заслуженных, что все лакомые куски достались другим, а Венделин Кламо как был, так и остался простым рабочим.
Кламо был человек серьезный, не слишком расторопный, но работящий, маленького роста, но коренастый. За двадцать лет работы на дубницкой станции он ни разу не опоздал на службу, ни по болезни, ни по какой-либо другой причине. Все свои домашние дела он успевал закончить в дни, свободные от дежурства. А мысль о том, чтобы сделать карьеру, ему и в голову не приходила.
Обладая идеальным для железнодорожного рабочего характером, Кламо пережил уже пятерых начальников станции. Сначала каждый из них хотел от него избавиться, — первое впечатление всегда было не в пользу нерасторопного, медлительного человека, да к тому же людака, а женушек начальства ужасал его вид: уж очень старик был неказист. И не делай он всего того, что входило и не входило в его обязанности, давно бы на его место взяли какого-нибудь социал-демократа или агрария.
Но, к счастью, всегда вовремя обнаруживалось, что этот скромный рабочий совершенно незаменим. И обнаруживалось это обычно в те моменты, когда новый начальник станции получал из управления первую похвалу за то, что станция его блестит чистотой, а супруга начальника — оплетенную бутыль самого лучшего вина, кошелку самых крупных яиц и первую пару жирных цыплят, собственноручно откормленных Вильмой Кламовой.
Кламо вел себя на службе так, будто станция была не государственной, а его собственной, и уделял ей не меньше внимания, чем своему винограднику на Дубовой горке. Потому-то станция и сверкала чистотой! С самой ранней весны и до поздней осени там пламенели цветущий мускат, петуньи и фуксии. Цветы украшали парапеты и стены вокзала, висели в корзинках и ящичках, изготовленных самим Кламо, росли под окнами станционных зданий. Клумбы у входа в вокзал и все свободные места вдоль станционной ограды и в палисаднике начальника станции цестрели флоксами, анютиными глазками и львиным зевом.
Слава о дубницкой станции прокатилась по всему краю между Братиславой и Трнавой. Целых двадцать лет только и говорили вокруг: "Ну и красавица эта дубницкая станция!" Об этом писали в газетах, передавали по радио. И хотя все эти похвалы следовало, по существу, адресовать Венделину Кламо, начальник, трое дежурных по станции и шестеро стрелочников принимали их на свой счет. Самому же Кламо эти похвалы в какой-то степени заменяли прибавку к жалованью, в которой он и его семья так нуждались.
В этот весенний вечер было так тепло, что Кламо вышел из дому без форменной шинели. А проезжая на велосипеде по Дубинкам, он даже расстегнул ворот кителя.
— Теплынь-то, а? — окликнул он Игнаца Ременара, своего сменщика, который во время дежурства неизменно торчал у станционного ларька со стаканчиком в руке.
— Наконец-то явился, слава богу, уже четверть седьмого! — буркнул Ременар.
Кламо прислонил велосипед к перилам и смерил своего сменщика не столько сердитым, сколько насмешливым взглядом. На всякий случай он все же посмотрел на часы: не было еще и шести. "Ну и подлец", — в который раз подумал он о Ременаре, но, взглянув на мускат, тут же забыл об этом бездельнике. За день появились новые листья и новые бутоны, превратив уродливые железные перила в прекрасную живую изгородь. Заметив, что в окрашенных ящиках земля совершенно сухая, старик резко повернулся к ларьку:
— Сам сосешь, как пиявка, а цветы не полил!
Но Ременара уже и след простыл.
На перроне пассажиры ожидали поездов из Братиславы и Трнавы. Венделин Кламо к пассажирам относился почтительно, но тут пришел в такую ярость, что не сдержался и во всеуслышанье обругал своего сменщика ленивой вошью. Когда же он пустил ему вслед еще "негодяя" и "скотину", из ларька вылезла Вероника Амзлерова — женщина, своими размерами и формами напоминающая добрый стог сена. Увидев ее, Кламо перестал ругаться и, в который уже раз, изумился — как этакая махина может уместиться в маленьком ларьке, полном ящиков, бутылок и коробок. Когда она сидела в ларьке, Кламо еще мог терпеть ее, но за его пределами, на перроне — это уж слишком. Только она начинала кричать, он тут же пускался наутек.