Время было не позднее, но на лес наплыли ненастные, тревожно-тихие сумерки. Сыну стало вдруг очень грустно и одиноко. И первый гриб, который он нашёл – польский, – показался ему больным, напитанным смертью, и сын не стал его срезать. А отец нагнулся и с небольшим довольным кряхтеньем срезал.
– Что ж ты не берёшь? Отличный полячок. Смотри-ка, и чистенький! Они сейчас, в основном, все червивые. Что ж, неплохо, неплохо.
И, замедлив шаг, отец стал внимательнее вглядываться в лес, иногда наступая на какую-нибудь грязную пластмассовую лилию и как будто не замечая этого.
Сын отвернулся, чтобы скрыть надавившую на его сердце жалость к отцу. Отец так по-детски был увлечён этими грибами, что совсем не думал о смерти, которая пролегает неподалёку и следит за ним.
Когда-то давно, пару лет назад, сын мечтал во всём опережать, побеждать отца. Когда ловили плотву – от души злился, что отец его облавливает. Когда ходили за грибами – чуть не плакал, если находил меньше отца. Бесился, проигрывая ему в шашки, пропуская от него гол…
Лишь в одном случае он спокойно принимал превосходство отца, и даже готов был из соперников перейти в оруженосцы: это бывало, когда они вместе отправлялись по берегу местной реки со спиннингом за священной рыбой – щукой. Плотвы и уклейки можно было наловить в любой день, а щука была другая: отправившись за ней, можно было вернуться домой с пустыми руками. Щука могла оторвать блесну, перекусить леску, она даже пахла не так, как остальные рыбы. Сын обожал её, но при этом побаивался и не решался ловить её сам. Поэтому на время охоты за щукой он с удовольствием отдыхал от постоянной гонки за первенством.
Однажды у отца клюнула очень крупная щука – крупнее, наверное, и не клевала ни разу. Ледяная дрожь прокатилась по коже сына, его пальцы согнулись в крючки у самого лица.
– Папа… папочка… давай… давай, миленький… ну… пожалуйста! – поднывал он, будто обращаясь к Богу.
Отец тоже страшно волновался, это было видно, но работал уверенно, сосредоточенно, и сын до слёз любил его в эту минуту.
– Папочка… миленький… хорошенький… ну давай же!..
Отец медленно вывел рыбину на мелководье, между ним и щукой оставалось расстояние в два шага, не больше. Сын видел её в воде, пятнистую, толстоспиную. Она устала от борьбы и затихла, как послушный человеку зверь. Ничто не выдавало её боли, её страха перед человеком и желания уйти в глубину.
– Иди сюда, моя хорошая… – сказал отец, и потянул к ней руку, слегка отведя для натяга спиннинг.
Вот уже древний морщинистый щучий нос поднялся над водой, вот уже показались зубы в раззявленной пасти, и вдруг она мотнула жёлтым подбородком, дико обдала отца брызгами и исчезла с блесной и куском лески во рту – только тающий изогнутый след поплыл по реке… Отец проводил этот след глазами и ещё с минуту стоял неподвижно на полусогнутых ногах, увязнувших в береговом иле. Запах живой щуки – любимый запах сына – ещё какое-то время жил в воздухе, и лишь когда этот запах испарился, отец выпрямился, таинственно поглядел на сына, достал из кармана коробочку с блёснами и, слеповато глядя в неё, стал перебирать пальцем блестяшки, чтобы выбрать новую блесну. Перебирал он их неестественно долго.
– Н-да… неплохая была щучка, – сказал он, наконец, между делом.
Выражение «неплохая щучка» страшно разозлило сына. Зачем строить из себя такого спокойного, когда надо рухнуть на берегу и извиваться от горя червяком, кусать землю, выдирать с корнем пучки травы?
Сын отошёл от берега в молодой березняк и там сильно поколотил кулаками берёзу – берёзе ничего, а у него содралась кожа на костяшках и выступила сукровица. Поэтому дальше бить он не стал, а просто упал на колени и заскулил от бессильной ненависти – к берёзе и к щуке, которые были частью одной природы, посмеявшейся над ним.
Затем он вернулся на берег. Отец швырял блесну в то место, где клюнула сорвавшаяся щука. Сын понимал наивность этих швыряний, но добрых полчаса пронаблюдал за отцом, так же, как и он, надеясь на чудо. Но чуда не происходило.
– Всё, хватит уже, пошли домой, – властно сказал сын. – Что, думаешь, она такая дура, что клюнет у тебя ещё раз?
Но отец продолжал швырять.
– Говорил я тебе, что надо всегда брать с собой подсачек! – Тут сын уставил руки в боки и с настоящей ненавистью, исказив лицо и голос, изобразил глупого отца, отвергающего подсачек: – «Не-е-еть, зяче-е-емь? И так достя-анемь». Ну, и чего ты достал? Ничего ты не достал! – Тут голос у сына задрожал. – Сорвалась – и всё!
Отец быстро глянул на него и снова забросил блесну.