Это теперь сын понимал, что отец просто наводил его на гриб. А тогда он принимал эту игру за чистую монету и начинал ходить вокруг отца, бросая подозрительные взгляды на каждую былинку. И вдруг сердце его забивалось в припадке радости – подосиновик или белый!
– Вот это да! – дивился отец. – Вот это сынок! Я бы ни за что не заметил!
Был у отца и другой фокус. Говорит:
– С меня по дороге кепка слетела, а я забыл поднять. Принеси, пожалуйста. Она во-он там около тропинки валяется.
Уже что-то предчувствуя, сын несётся к кепке стрелой, поднимает её, а под ней – вот это да! – тоже красавец-подосиновик или белый!
– Эх ты, папа, совсем ничего не видишь! – радовался сын, показывая отцу чудесный гриб.
– Старый, наверное, становлюсь, – говорил отец, пожимая плечами, и эти слова совсем не огорчали сына. А сейчас сын подождал, пока отец скроется из виду, и подошёл к грибу. Гриб не был раздавлен, только помят. Сын взял его и побежал к отцу.
– Пап, представляешь, я сбил ногой белый, а так бы я его даже не заметил.
– Что ж ты, – спокойно сказал отец. – Надо повнимательнее.
Он с большим уважением к грибу счистил ножичком землю с ножки и вручил гриб сыну.
Сын не понимал, правильное ли это чувство – жалость к отцу.
Взять, например, того же рослого. Тот, кажется, совсем не жалеет своего папу. Бывает, его папа возвращается с работы, позвякивая гаечными ключами в чёрной сумке, висящей на плече, и присаживается у подъезда на скамейку, чтоб выпить банку пива и выкурить сигарету. Рослый, как только завидит его, тут же бросает все игры и бежит с ним боксировать. Метит в живот, в лицо, в пах, и ведь бьёт не понарошку, а всерьёз, хочет сделать отцу как можно больнее. Да и отец не даёт ему спуску. Нет-нет да и раззадорит тычком в ребро или в подбородок. Один раз до слёз довёл – своего же сына!
Он не любил эту игру и смотрел на неё издалека с тревогой, а остальные ребята наблюдали за ней с завистливым азартом и в конце концов не выдерживали – обступали скамейку и робко спрашивали, нельзя ли и им попробовать подраться. Папа разрешал, и ребята по очереди нападали на него. Иногда он ловил своей большущей ладонью чей-нибудь летящий в него кулачок и одним круговым движением заламывал маленькому противнику руку. Противник тут же сгибался, едва не чиркая носом по асфальту, и все ребята смеялись, а папа, туша свободной рукой сигарету, спокойно спрашивал:
– Та-ак, а сейчас – как мы выкрутимся? Никак. А всё почему? Потому что удар должен быть быстрый: хоба! – и сразу руку на место.
Потом рослый предлагал:
– Пап, а давай мы с тобой вдвоём, а они все вместе?
Но папа уже ставил на асфальт допитую банку и уходил в подъезд. Ребята обсуждали приёмы, которые он им показал, и пробовали их друг на друге.
Сыну это было неприятно и неинтересно, он уходил домой.
В лесу темнело и темнело, как будто небо постепенно смыкало больные глаза. В синеватом сумраке гнездились на земле следы чьей-то забытой жизни: то попадался на пути одинокий кроссовок, поросший мхом, то испачканные красной краской (или окровавленные?) тряпки, то ржавый остов детской коляски, то рука пластмассовой куклы. Сын глядел на всё это с тоской, которую не мог объяснить. Ему хотелось вернуться в прошлое и просмотреть моменты, когда эти предметы были оставлены здесь. А ещё хотелось узнать, где теперь их бывшие хозяева. Живы ли они? Почему-то казалось, что нет.
– Загадили весь лес, – ругнулся меж тем отец. – Поймал бы – яйца поотрывал.
Сын улыбнулся: бодрым, бойцовским словом отец напомнил о жизни в этом тоскливом, говорящем о смерти лесу. И даже какая-то птица, которая прежде молчала, деловито ответила ему с вышины: «Си-тю». Сыну захотелось, чтобы отец сказал ещё что-нибудь, и вскоре его голос раздался снова.
– О, – спокойно сказал он, глядя куда-то вверх. – Кажется, это они.
Сын поднял голову. На старой берёзе, на высоте нескольких метров, громоздилось целое облако опят.
– Надо палку длинную подыскать и сбить их, – предложил сын.
– Зачем палку? Палкой мы их сильно повредим, – отвечал отец, не сводя глаз с опят, как будто без его присмотра они могли спорхнуть с берёзы. – Давай! – скомандовал он вдруг решительно и стал на четвереньки около дерева.
Сын тяжело вздохнул. Ведь это означало, что он должен встать ногами отцу на плечи. Он сейчас как никогда прежде был против этой затеи – топтать отца, который, скорее всего, уже начал стареть.
– Пап, может, не надо?
– Надо. Давай, – произнёс отец откуда-то из корней берёзы, и сын понял, что если откажется ещё раз, отец может и прикрикнуть. Дрожащими ногами он встал ему на плечи. Отец начал подниматься, а сын сосредоточенно вникал в поведение всех его мышц – много ли в них ещё осталось силы для жизни?