- Тебе страшно? - спросил я.
- Нет, - ласково ответила Надя.
Она поглядела на фонарь, встала и задернула портьеры. Теперь ее сорочка едва белела в темноте. Скрипнула половица, Надя отодвинулась от окна.
- Где ты? - спросила она. - Я не вижу.
- Я здесь.
Я встал, сделал шаг к ней.
- Нет! - шепотом воскликнула Надя. - Сиди там!
С каждой секундой молчания Надя, кажется, все больше отдалялась от меня, и я был не в силах что-либо изменить.
Я стыдился сказать, что люблю ее. Я боялся, что мои слова прозвучат фальшиво. Иначе не могу объяснить, почему тогда молчал.
- Почему ты хочешь только... - произнесла Надя и замерла, - ...только этого? - едва слышно закончила она.
- Мне казалось, это ты хочешь, - ответил я, не задумываясь. - А я ничего не хочу.
Какой лживый, наглый был у меня голос! Мне стало больно от своих же слов, но чем больнее становилось, тем сильнее рвалось наружу мстительное резкое чувство.
- Зачем ты хочешь меня обидеть? - удивленно спросила Надя. - Ты и так меня весь день обижал...
- Я обижал? - громко воскликнул я. - Когда?
- Ничего ты не понимаешь.
Я в самом деле уже ничего не понимал. Это теперь я знаю, что действовал по точным меркам своего воспитания, обычаев моих друзей, по тем самым обычаям, которые, как я вижу, живут и сейчас и никому не кажутся обидными или неверными. Как же мог я действовать по-другому?..
- Все было бы хорошо, - грустно сказала Надя. - А ты испортил...
Вот так закончилась та ночь в Святогорске. После нее что-то в наших отношениях изменилось; мы еще некоторое время встречались, словно ничего не произошло. Я сделал ей предложение, она приняла его, но мы уже чувствовали, что из этого ничего не выйдет.
...С той поры прошло больше десяти лет, я давно взрослый, успевающий в своих делах человек. Конечно, стал суше, тверже и мало похожу на того мальчика. Но чем больше проходит с той поры, тем непонятнее становится мне, как я должен был поступить той ночью в Святогорске. Я понимаю, что такая ночь бывает раз в жизни, но почему мне больно, почему, вспоминая о ней, чувствую вину и горечь, я не знаю. А буду это чувствовать, уж видно, всегда.
Недавно в руки мне попал дневник Толстого, и там в графе "1908 год" я прочитал: "У меня выбита рука, я слежу за ее выздоровлением. Но вот она справилась, и мне чего-то недостает. Не за чем следить, А ведь вся жизнь есть такое слежение за ростом: то мускулов, то богатства, то славы. Настоящая же жизнь есть рост нравственный, и радость жизни есть слежение за этим ростом. Какое же ребяческое, недомысленное представление - рай, где люди совершенны, и потому не растут, стало быть, не живут".
И, прочитав, я живо вспомнил Надю, себя, полковника, городок на Северском Донце.
II
Стрешнев прилетел на день раньше, чтобы его никто не встречал. Нужен этот единственный день, а вся остальная поездка - да пусть она катится к черту - даже думать о ней было скучно.
Город был знакомым, привычным: почти ничего не изменилось с тех пор, как Стрешнев уехал. "Конечно, это не Сочи, - подумал он. - Да теперь все равно. Все-таки родной город".
Недавно он вернулся из Швеции, с крупного турнира, где взял первый приз. Теперь Стрешнева считали одним из вероятных победителей и турнира претендентов, и он был доволен собой.
У светофора такси приостановилось. Стрешнев заметил на рекламной тумбе, стоявшей между фонарным столбом и каштаном, свое имя. Он равнодушно пробежал афишу, сообщавшую, что гроссмейстер Валентин Стрешнев выступит с лекцией в большом зале университета. Но представил, как будет рассказывать о себе в родном городе, и стало противно, "Кретин! - выругался Стрешнев. - Приглашали же в Сочи. Там бы не пришлось трепаться - играй себе!"
Слишком все легко было в эти последние годы. Он быстро стал гроссмейстером. А что помнит - переезды с места на место, турниры, выигрыши - одно и то же?!
Перекресток тоже знакомый. Прежде, на углу возле гастронома, стоял газетный киоск, в котором Стрешнев брал шахматные журналы. Теперь киоска не было; на подтаявшем асфальте остались от него четкие четырехугольные канавки, забитые мелким сором. Светофор мигнул оранжевым, и машина резко взяла с места. Стрешнев уже не глядел в окно.
Проехали мимо школы, где Стрешнев учился. Он лишь покосился на нее.
Совсем не такой представлял он себе поездку на родину. Хотелось быть одному, потому что пришла пора собраться с мыслями и наконец решить, что делать дальше. Здесь его могли узнать, а он не желал никаких встреч и оттого чувствовал какую-то вину. Стрешнев подозрительно глянул на шофера, но тот не обращал на пассажира внимания, изредка наклонялся к привешенному под счетчиком транзисторному приемнику и подкручивал ручку настройки.
Стрешнев откинулся назад и закрыл глаза. Из окна туго било горячим воздухом.
Действительно, ничего страшного еще не случилось - Стрешнев сейчас силен и даже выигрывал у чемпиона мира. Но играть не хотелось. Тут дело было черт знает в чем: гроссмейстер чувствовал себя неудачником.
В этом городе жил еще один неудачник. Стрешнев хорошо запомнил его. Каждую неделю, по средам и по пятницам, дверь в комнату отворялась, и входил Маэстро. На нем был всегда черный костюм-тройка с залоснившимися рукавами и белая крахмальная сорочка, на которой темнели крылья толстой "бабочки". "Приветствую вас", - говорил он. Ребята, стуча стульями, вставали, и Маэстро шел к своему столику возле шкафа с книжками по теории и шахматными часами.
Он приходил сюда с репетиции и приносил потертый клеенчатый чемоданчик, в котором лежала труба. Маэстро клал чемоданчик слева от себя, доставал пачку дешевых папирос и спрашивал: "Дежурный, кого нет сегодня?"
У него было скуластое, бледное лицо. Серые глаза и темно-русые волосы, приглаженные так, что казались приклеенными, делали это лицо резким и неприятным. Маэстро обходил длинный ряд столов, и все напряженно глядели на него, стараясь понять, какого он мнения об их игре.
"Играйте, - разрешал он. - Играйте..."
Маэстро подходил и к Вальке, но тот лишь ниже наклонялся над фигурами. Это Стрешнев прозвал Александра Николаевича Чудновского Маэстро.
- Ну, Стрешнев, не надоело выигрывать?
Валька пожимал плечами, и Чудновский, постояв немного, отступал от него. И со стороны незаметно было, что в этом коротком вопросе и в молчании Стрешнева обнаруживалась враждебность, вызванная странным соперничеством.
Потом игра останавливалась. Дежурный подтягивал к окну громадную демонстрационную доску в темно-желтых и черных квадратах, и Чудновский принимался за анализ какой-нибудь головоломной партии гроссмейстеров.
"Сейчас он показывает мои партии", - подумал Стрешнев.
Маэстро переставлял фанерных коней, слонов, пешки, поднимаясь на цыпочки, чтобы достать до верхней горизонтали, и говорил: "Стрешнев бы сыграл здесь на атаку!"
Ребята поворачивались к Вальке, ожидая, что он согласно кивнет. (Летом он удачно сыграл в чемпионате города и стал, как и Маэстро, кандидатом в мастера.)
"Не знаю!" - злился Валька, хотя действительно бы атаковал.
"Он не знает?! - насмешливо восклицал Маэстро. Но его глаза смотрели холодно и жестко. - Черные проводят гениальную атаку, выигрывают партию, а он не знает?!"