Он хмурится.
— Я не отправлю свою дочь в одну из лучших школ в мире, чтобы она голодала.
— Я буду есть, — говорю я. Я даже не знаю, смогу ли, потому что к этому моменту мои отношения с едой стали настолько дисфункциональными, что я даже не знаю, как начать их исправлять. Но я в отчаянии, и от безысходности я даю обещание. — Я буду есть, папа. Клянусь.
Он смотрит на меня, потом отрывисто кивает.
— Обязательно поешь. Когда в следующем году ты переедешь в Россию, я не допущу, чтобы говорили, что моя дочь выглядит слабой и болезненной.
Черная паника на секунду ослепляет меня.
Сердце превращается в темную пустоту в груди, а кожа ползет и морщится.
Я бросаю на отца взгляд, полный непонимания. Он вскидывает руку в нетерпеливом жесте.
— Я уже говорил об этом с твоей матерью. Как только твое образование будет завершено, ты переедешь в Санкт-Петербург.
Мое образование далеко не закончено, хочу я ему сказать. Мое образование только начинается.
Но как я могу это сказать, если в его присутствии я едва могу связать предложение? Как я могу рассказать ему о своих мечтах поступить в Оксфорд, получить диплом, затем степень магистра, а потом начать работу над докторской диссертацией? Как объяснить ему, что я едва пощупала поверхность всего, что мне предстоит узнать, что я хочу провести свою жизнь в погоне за знаниями, что я хочу читать и писать, впитывать и создавать?
Он не поймет. Он все еще видит во мне маленькую испуганную девочку, которую он всегда видит, когда смотрит на меня.
Маленькая испуганная девочка, которой я до сих пор являюсь, глубоко внутри.
Мое образование, мои навыки, моя растущая уверенность в себе, мое богатство отличных оценок и выигранных дебатов — все это исчезает, когда я рядом с ним. Под его взглядом все, что я собой представляю, съеживается и увядает, оставляя после себя лишь жалкое, бормочущее существо.
Мне требуется каждый атом мужества, чтобы выдавить из себя.
— Я хочу поступить в университет…
Он даже не дает мне закончить предложение.
— Тебе это не нужно. Тебе не придется работать ни дня в своей жизни, Теодора, и ты будешь служить гораздо более важной цели. Ты образованна, молода и послушна — из тебя выйдет желанная невеста, и сейчас это делает тебя моим самым сильным активом.
Меня пронзает волна тошноты. — Я не…
Он поднимает руку.
— Я не чудовище, Теодора. Ты не обязана выходить замуж сразу же, и я не буду заставлять тебя выходить за того, кого ты презираешь. Я постараюсь сохранить твое счастье, но ты выйдешь замуж. Ты должна.
Именно в этом кроется истинная суть моих болезненных, сложных чувств к отцу.
Мне больно не из-за того, что он столько раз хватал меня или бил в гневе, а потому, что он ни разу не обнял меня и не утешил. Мне больно не из-за его оскорблений, приказов и требований, а потому, что он ни разу не сказал мне, что любит меня, и не показал, что я ему небезразлична. Его жестокость никогда не была так болезненна, как полное отсутствие доброты.
И поэтому страх, который я испытываю, находясь рядом с ним, — это не срочный, красный страх перед опасностью, не дрожащий страх обиженного ребенка.
Мой страх перед ним — это кенофобия, сердечный, удушающий страх пустоты, пустоты там, где что-то должно было бы существовать.
Зияющее небытие, исходящее от моего отца, просачивается в мою кожу, впитывается, как болезнь, пока не заполняет каждую частичку меня, пока я не становлюсь этой пустотой. Я стою перед отцом в подаренной мантии, и бездна внутри меня широко разверзается, заглатывая все, что в ней есть, пока я не превращаюсь в безвольную, бесчувственную куклу.
Мой дух, мои надежды, мои мечты. Все поглощено, сведено к нулю.
Мой отец наблюдает за этим.
Он должен видеть пустоту в моих глазах, хромоту в моем теле. Он должен понимать, что со мной происходит, потому что впервые за долгое время он дарит мне самый редкий из своих подарков.
Улыбку одобрения.
Он говорит без жестокости и сочувствия.
Остаток летних каникул я провела в каком-то оцепенелом состоянии диссонанса.
Это не депрессия и не отчаяние. Это даже не грусть. Это меньше, чем все эти вещи.
Это меньше, чем просто ничего не чувствовать.
Как будто вообще не существует.
Я хожу по дому моей матери, сижу за обеденным столом рядом с отцом, посещаю светские приемы и званые вечера моих родителей. Я ношу красивую одежду и украшения. Я ем, когда мне велит отец, насильно запихивая в себя еду, глотая тошноту. Я танцую с молодыми людьми, с которыми меня знакомит отец. Мое лицо складывается в вежливую улыбку, которая от него требуется. Мой рот формирует вежливые, пустые фразы.