— Оловянный солдатик не стал бы живее Йокаса Коллина, Дюймовочка не имела бы в наших сердцах вечной прописки, а Русалочка так и осталась бы символом любви... По узкой, опаснейшей тропке своего странного, пугающего даже его самого, сознания, он добирался до недоступных нам стран и приносил оттуда незабываемые подарки, которые не смог бы преподнести никто другой. От его сказок идёт непередаваемый аромат истинных чувств, их невозможно придумать, а можно только пережить, но сперва они должны родиться в собственном сердце, и, рождая их в себе, Андерсен отдавал им часть своей жизни. Отсюда — пустота, приступы пессимизма, мнительности, уверенности в том, что он никому не нужен... На миг представив себе, что он никому не нужен, он мог представить собственные похороны и рыдать над своей смертью.
Но постепенно Италия вошла в свои права. Это не Италия поначалу заставляла его хандрить. Это всё худшее, что вбили в него датчане своим непониманием его творчества, болезненно выходило из Андерсена. Он излечился в Риме — музее планеты.
Снова Германия... Упорядоченная. Здесь не было огромных пиний — сосен Италии. Кипарисов, в чьих ветвях запутывались звёзды...
Чтобы писать «Импровизатора», нужно было постоянно жить в атмосфере Италии, ему помогли книги. Читал об Италии и вспоминал запах цветущих лимонов.
Здравствуйте, госпожа Германия.
По дороге сюда Мюнхен встретил его лихорадкой. Андерсену казалось, что именно он своими мыслями о лихорадке позволил болезни проявиться в Мюнхене во время его приезда. Она поработила город. Люди на улицах, чтобы не заразиться друг от друга, передвигались быстро, вся жизнь их проходила в бегах от лихорадки. Но в какой сейф положишь здоровье? Если лихорадка захочет, она отыщет его, где угодно, даже в швейцарском банке.
Итальянцы обманывали его, как и в первый раз — по-детски. Он полюбил их лиричность, оптимизм. Они передвигались под диктовку жары, прекрасно пели — казалось, даже камни были способны здесь пропеть полюбившуюся арию...
Но — так невозможно сказать!!! — Прощайте, госпожа Италия.
А «Импровизатор» продвигался вперёд. Он выплёскивал на страницы романа впечатления о небывалой стране, поселив свою душу среди звёздных кипарисов, став, если так можно выразиться, итальянцем.
Отзывчивость к любой нации, была его чертой характера... Всемирная отзывчивость Андерсена помогала всасывать, впитывать в себя сюжеты и характеры, он подсознательно находил нужные ему материалы и иногда среди всемирного странствия начинал понимать, что есть некая сила, которая ведёт его вперёд.
Он старался не рассказывать о своём романе — боялся, что украдут сюжет или докажут, что он не нов, и ему следует взяться за что-нибудь другое, а роман вовсе не для него. Иногда посреди Венской ночи, а он переехал уже в Веку, возникал угрожающий палец Мейслинга, и он просыпался в холодном поту: сделал ли он урок?
Прага...
И в каждом городе он с лёгкостью находил влиятельных знакомых. Дрезден. Берлин, где он встретился с Шамиссо, переведшим несколько его стихотворений и включивший их в сборник. Он устраивал свои литературные дела с успехом, который мог бы выдать литературного дельца, но это было не так: каждое новое напечатанное в Европе стихотворение вело к новым знакомствам, интересным людям и высоконравственным женщинам.
Уже газеты отмечали его приезд. От города к городу тянулся шлейф воспоминаний о нём. Его остроумие и замечательная способность творить экспромты в любой ситуации делали его лёгким собеседником.
Снова Генриетте Вульф он доверял свои тайные мысли: он боялся Дании, в ней было слишком мало места для поэта.
Он знал, что по приезде строгая публика потребует отчёта за королевские деньги. Он уже представлял: «Вы ничего не написали? Как, король зря потратил на вас деньги? Андерсен! Как вам не стыдно».