Мейслинг узнал его первым. Они поздоровались — со стороны Андерсена приветствие было грустным. Так много чёрного поднялось со дна души, оно долго не садится, кидает в объятия бессонницы и вызывает неутолимую жажду разобраться: за что?
— Я чувствую потребность сказать вам, — промолвил Мейслинг снежным голосом, — что обходился с вами нехорошо. Я ошибался в вас.
Андерсен пожал плечами. А Мейслинг поднял руку, словно Андерсен хотел перебить его, прося остановить слова.
— Я поступал нехорошо, — сказал Мейслинг отводя глаза. — Я очень сожалею об этом. Вы стоите выше меня. Забудьте мою суровость, она мучает меня. Да-да! Теперь вы восторжествовали, а я пристыжен! О, если бы знать тогда, — вздохнул Мейслинг. На руинах его лица очнулись глаза и в них промелькнула тоска. Чувствовалось: много сил он отдал своим словам, но уже когда-то давно окончательно для себя решил, что скажет их своему бывшему гимназисту...
Это тронуло Андерсена, и он готов был окончательно простить своего главного мучителя, но воспоминания сдавили горло. Ведь если бы не помощь Йонаса Коллина, Мейслинг выгнал бы его из гимназии, а жизнь заживо сгноила в Оденсе или в другом печальном городишке.
Мейслинг уже не был похож на самоуверенного Мейслинга.
— И стихи ваши лучше моих. Да, — чуть помолчав, промолвил он, — это молчание тяжёлым надгробием легло на его тщеславие. — Я попробовал написать роман, но у меня ничего не получилось. Столько учеников выучил, они получили аттестаты зрелости, но ни один из них не стал известным, как вы. Вы — моё полное поражение.
— Как ваши дети? — спросил Андерсен, чтобы перевести разговор; чем дольше говорили, тем неприятнее становился для него разговор. И хотя признавал Мейслинг полную победу над ним, воспоминания о прошлом давили его... От Мейслинга заметно пахло спиртным.
— Дети? — переспросил Мейслинг. — Дети сами по себе, взрослые сами по себе. А с каким энтузиазмом я принялся ректорствовать в Хельсингёрской школе! Но последующее десятилетие всё свело на нет, всё... За что? Почему? Я недавно перечитывал ваше «Умирающее дитя»... Ну, почему оно так мне не понравилось тогда?
— Вам не нравился я... Потому не понравились и мои стихи.
— Мне, поверьте, ни разу даже и в голову не приходило, что вы станете настоящим поэтом. А я — обыкновенный поэтик захолустья. Жизнь прошла и не стоит себя обманывать, — Мейслинг улыбнулся безнадёжной улыбкой.
Помолчали. Перед Андерсеном стоял человек, отнявший у него целых пять лет жизни. Живой, уставший, угрюмый. Он говорил так, словно искал его сострадания. Только весной 1827 года Андерсен почувствовал себя свободным от этого человека. Целых пять лет он мнил себя божком его, андерсеновской жизни...
И вот посреди снега, посреди копенгагенской зимы Андерсен выслушивал его жалобы на жизнь, на детей, на музу... Андерсену пришла мысль о бессмысленности жизни. О её полной никчёмности. Что получил Мейслинг от бессмысленных унижений андерсеновской души? Ничего. Отнял силы и у себя, и у него ради собственной злобы. Андерсен вспомнил, как пришёл к Мейслингу прощаться, когда уже стало известно, что Коллин забирал его в Копенгаген, чтобы частным образом подготовить к экзаменам, и Мейслинг крикнул ему «убирайтесь к чёрту», да ещё и картинно показал на дверь. А ведь он мог умереть, покончить с собой из-за этого человека. Теперь бывший директор стоял перед ним и всей своей позой вымаливал прощенье.
А как хотелось вернуть ему ту, последнюю фразу.
«Убирайтесь к чёрту!» — чуть было не выкрикнул Андерсен. Но из вьюги вынырнула Снежная королева, промчалась мимо, и он открыл рот от удивления, не в силах вымолвить ни слова.
— Вам плохо? — спросил с волнением Мейслинг.
— Нет, всё в порядке. Здесь никто не проезжал?
— Никто!
Значит, опять показалось. Снова сердце Андерсена сжала тоска. Та самая, которая пришла, когда предсмертно болел отец и лик Снежной королевы появлялся на морозном стекле.
Почему эта Снежная королева появляется в критические моменты жизни?
Эти мысли отвлекли от зимнего Мейслинга. Но вдруг Андерсен подумал: а если после него у Мейслинга был ученик более талантливый, чем он, Андерсен, и Мейслинг сгубил его? Сколько их, более талантливых, чем те, что стали хоть немного известными, сгинули, не оставив никакого следа? И Мейслинг — могильная плита настоящих талантов.
— Были ли у вас подающие надежду ученики?