Мы переглянулись, не зная, что на это сказать. Но взрыва смеха, которого можно было бы ожидать в ответ на замечание Крисанто, на сей раз не последовало. Мы никак не предполагали, что он скажет такую фразу. Но он произнес ее тоном человека, смирившегося с неизбежностью того, что война кончилась, при этом говорил вполне серьезно, не шутил, не дурачился и не кривил душой.
— Скажет тоже — славная! — выразил всеобщее удивление Корасон. — Я думал, что так говорят только интендантские крысы из Пуэрто-Касадо. Для них она действительно была славной. Для них и для всех, кто отсиживался в тылу. Но не для солдата, который целых три года рисковал своей шкурой и отдувался за других в Чако. Почему ты так сказал, Хоко? Наше счастье, что кончилась эта проклятая бойня.
— Кончилась-то кончилась, а что нам дала победа? — фыркнул Иларион. — Все, что мы выиграли в боях, теперь эти тузы из правительства проигрывают на бумаге. — Он разошелся. — Мы там оставили свои ноги и руки! Усеяли землю костями — пятьдесят тысяч полегло! А для чего воевали? Убитых не вернешь!
— Ладно, хватит, Иларион, — попытался унять его Петро Мартир.
— Что ладно? — взревел тот. — Говорят, мы выиграли войну. Что это значит «выиграть войну», скажите мне, пожалуйста? Мы-то что выиграли? — Он яростно провел рукой по погному лбу. — Вот, посмотрите на Элихио… Он победитель, выиграл войну! Да ему теперь даже в носу поковырять нечем! — Иларион шумно сплюнул и замолчал.
Элихио Брисуэнья потряс своей культей, остальные расхохотались. Крисанто не обращал внимания на разгоревшийся спор. Он вроде бы и не слышал, о чем говорил Иларион. Все замолчали, и Крисанто, приподняв брови, сказал:
— Сначала я не хотел верить… Все говорили, что война не сегодня-завтра снова начнется. Я ждал. Хотел вернуться туда…
— В Чако? — спросил Тани Лопес.
— Да, на фронт. Я хотел снова воевать. Я должен был остаться там. Для меня нет другой жизни. Ходить в разведку, командовать ротой, продвигаться по ущельям, штурмовать вражеские позиции.
— Сержант Вильяльба! Герой Альгодоналя и Мандeюпeкyá! — воскликнул Корасон.
— Воевать, отдавать приказы, подчиняться — вот это и есть жизнь, — повторил Крисанто. — Я не хотел уходить с передовой, не хотел оставлять свой полк, свою дивизию.
— Знаем, Хоко, — заговорил Хосе дель Кармен, который в первый раз за все время открыл рот. — Я помню, как около Гондры ты взял в плен боливийца. Крисанто полагалось за это месяц отпуска, — продолжал он, обращаясь к нам, — так он отказался от побывки.
— А зачем она мне? Мне и там было хорошо. В своем полку. Но потом бои кончились. Я хотел остаться. А они меня обманули. Сказали, что после парада победы меня снова пошлют в Чако.
— И не выполнили своего обещания! — сказал Корасон.
— Я жил на постое и ждал. Выдали документы. А потом демобилизованные разъехались в разные стороны. Меня выкинули на улицу. Я пошел куда глаза глядят. Был в министерстве, заходил в порт, стоял и смотрел на военные суда… Один раз даже прошмыгнул на «Пинго» и спрятался в трюме. Да матросы вытащили за шиворот…
Я сразу же представил себе, как он слоняется по пристани в Пуэрто-Нуэво, глядит сухими воспаленными глазами за реку, не отрывая взгляда от далекого горизонта. В мозгу его неотвязно бьется мысль о возвращении в Чако — робкая, но упорная и неутомимая, словно стрелка размагниченного компаса. Я понимал, как росла его тревога, как постепенно и незаметно им овладевало уныние: ведь он видел, что войска больше не поднимались на палубу. Уже не было ни военного оркестра, ни развевающихся знамен, ни толпы, разгоряченной патриотическим порывом. Теперь здесь грузили тюки с хлопком, табаком, кожей и танином, а выгружали один за другим ящики, величиной с его ранчо в родной деревне. Отдирали доски и вытаскивали на свет божий разноцветные роскошные машины. Я представлял себе, как безразлично смотрел Крисанто на эти машины, и отдаленно не напоминавшие обшарпанные грузовики в Чако, обмазанные для маскировки землей и зеленой краской.
— Я истратил все деньги, — продолжал он, — и мне их было нисколько не жалко: все равно не мои. Мне их дали за то, что я защищал отечество. А такое нельзя оплатить деньгами.
— Защищать отечество! — снова фыркнул Иларион, ударяя костылем об пол. — Мы защищали земли гринго! Отечество — это и мы тоже. А кто нас теперь защищает?
— Я извел все до последнего сентаво, — продолжал Крисанто так же монотонно. — Ждал. Ночевал под навесом на вокзале, в порту. Меня приняли за бродягу и арестовали. Хорошо еще, что я успел зарыть на пустыре свой мешок.