Кое-что все-таки удалось разузнать об иностранце.
На постоялом дворе и в лавке устраивались пирушки. В них принимали участие нья Лоле, дон Матиас, политический начальник Атанасио Гальван и Альтамирано. Там много судачили о пришельце, высказывали различные предположения, обменивались впечатлениями. Несмотря на сумбурность этих толков, под конец все же выяснилось, что он русский эмигрант.
Больше всех знал Атанасио Гальван, бывший телеграфист, который получил повышение и был облечен верховной властью в деревне за то, что донес на повстанцев. Он был связан с министерством внутренних дел.
— Я видел паспорт, — сказал он, машинально выстукивая пальцами по столу текст своего доноса. Он так часто его выстукивал, что эта привычка перешла а нервный тик. — Паспорт в порядке, завизирован русским консулом в Буэнос-Айресе, а зовут его Алексис Дубровский, — по складам выговаривал он. — Да, неразговорчивый гринго! Слова из него не вытянешь. Я уж ему и хлыстом грозил.
А одна из «цыпочек» нья Лоле рылась в бумагах Доктора, пока тот ходил в лавку, и нашла фотографию. Показала ее хозяйке, а потом положила на место.
— На фотографии снят он, это точно, — выпучив глаза, тарахтела приземистая толстуха нья Лоле. — Без бороды, гораздо моложе, только все равно он. В парадной форме и похож на полковника Альбино Хару. Тот был красавчик, а этот еще лучше. Помните полковника, когда он приезжал в Каи-Пуэнте на торжественное открытие железной дороги? Красивый такой, разодетый. Сошел на перрон, где стояли важные сеньоры. Ни дать ни взять — архангел Гавриил, только с черными усиками. Все наши девицы так и обмерли. Даже у меня дух захватило. Чего уж больше…
Она остановилась и передохнула.
— К чему ты все это говоришь? — спросил Альтамирано.
— А к тому, что он похож на полковника Хару. Но блондин. Тамошние девицы, наверно, тоже вздыхали по нему. А он женат. На фотографии рядом с ним молодая сеньора, не женщина — загляденье, на руках ребеночка держит.
— Что ему здесь нужно? — сказал мировой судья Климако Кабаньяс.
— Видно, удрал от большевистской революции, — ответил отец Бенитес. — Там аристократам головы рубят.
Он рассказывал о царе всея Руси, которого расстреляли вместе со всей его царской фамилией на крыше какого-то дома.
— Почему на крыше? — спросил секретарь управления.
— А чтобы было поближе к небесам, — отозвался дон Матиас из-за прилавка. — Нельзя же самого царя да где-нибудь в канаве и расстрелять, дружище. Верно, дон Климако?
— Там победили революционеры, вот в чем беда, — озабоченно пробормотал судья, подвигаясь на самый краешек стула.,
— Ну, то там… — презрительно сказал бывший телеграфист, выбившийся в политические начальники. — Мы-то здесь знаем, что делать с революционерами, которые хотят восстать против конституционной власти. Помните, как мы с ними расправились?
Никто не нуждался в напоминаниях доносчика.
Каждый старался не глядеть на собеседника, думая о восстании крестьян. Прошли годы, деревня вновь отстраивалась, воронку наконец зарыли, и все равно следы этого трагического события остались и поныне. Особенно в памяти.
В ту скорбную ночь десятого марта 1912 года над Сапукаем взметнулся огненный гребень гигантского взрыва и, точно магниевая вспышка, озарил все вокруг. В сознании, как на моментальной фотографии, осталась эта картина. Вот эшелон, на скорую руку приведенный в боевую готовность. Вот повстанцы во главе с Элисардо Диасом. Они собираются неожиданно напасть на столицу. У них две тысячи опытных солдат регулярной армии и крестьян. У них даже два семидесятипятимиллиметровых орудия. Это последний оплот революции. Как знать, может, и удалось бы свергнуть власть в столице — дело случая! Но телеграфист Атанасио Гальван предупредил обо всем военные власти Парагуари, сообщил им азбукой Морзе о планах повстанцев.
— Я их уничтожил! — частенько похвалялся он. — А все моя преданность партии!
Командующий из Парагуари выслал навстречу восставшим войскам груженный бомбами и снарядами паровоз. Однако взрыв произошел не в открытом поле, как было задумано. У повстанцев сбежал машинист, и они выехали не в тот час, который указал Атанасио Гальван. Гигантская торпеда на колесах, начиненная полуторатысячью немецких снарядов, взорвалась на станции Сапукай и уничтожила сотни людей, собравшихся проводить революционеров. Потом начались преследования и методическое истребление тех, кто уцелел при взрыве. Телеграфист, успевший к тому времени стать политическим начальником за «героический поступок, способствовавший защите порядка и конституционных властей» — так он нередко с гордостью объяснял причину своего повышения, — возглавил последние массовые расстрелы, руководил ликвидацией смуты, а через два года — работами по восстановлению деревни Сапукай.