— Забудь, — отрезал Матьес, обращаясь сразу и к нему, и к дочери леса, которая вскинула голову и блеснула глазами. — Этих разговоров не нужно. Все поняли?
— Я говорил, молчи!.. — зашипел беловолосый. Он добавил что-то ещё, но последние слова услышала только Хельдиг.
Ветер не поднимался больше, и люди расселись, успокоились. Опять наполнились кружки и развязались языки. Теперь казалось, что неладное лишь почудилось, что ветер был таким же, как и всегда.
— Ты б хоть выпил, храбрец, — хохотнул один из людей Матьеса, толкая сына леса плечом. — Глядишь, посмелее был бы!
— Это всё сердце, — улыбнулся тот одними губами и бросил взгляд на Хельдиг. — Тяжело нам приходится. Вы, когда любите, обходите храмы, а мы меняемся сердцами. Я отдал своё, и видишь, какое мне досталось взамен? Но чего не сделаешь ради любви. Я готов жить с её слабым сердцем.
— Хороший обычай, ничего не скажешь, — подала голос тётушка Галь. — Уж я-то в белом лесу не раз бывала, порядки ваши знаю. Вот это самое, про сердца, мне всегда нравилось.
К ней обернулись, любопытствуя:
— Чем же нравилось?
— А у нас, скажешь, хуже?
— Чушь мелешь, старая! У нас — храмы обойти, богам показаться. Не день, не два на дорогу уйдёт, и дары каждый тоже по своему разумению готовит. Бывает, двое ещё с костров держат слово, милуются, а по храмам пойдут — так рассорятся, что и разойдутся. Мудро придумано, не то что у этих.
— А у них тоже мудро, милый, — ответила тётушка Галь. — Гнилое нутро сразу заметно. Кто человек чистый, тот себя бережёт, грязными делами и словами не марается, потому что не себя запятнает, а любимого. А тот, кто плох, творит всякое, да ещё и оправдывается: это, мол, не я виноват, а сердце чужое у меня в груди виновато.
— А-а, — весело ответил мужик, стукнул кружкой по столу и рассмеялся. — Это ты верно подметила!
Остальные тоже засмеялись, зашумели, переглядываясь. Сын леса дёрнулся, хотел встать, но раздумал. Шогол-Ву видел, как он недобро глядит на тётушку, сжав губы, а ещё видел, что он не отпускает руки Хельдиг, и так держит, что пальцы побелели.
Двуликому самое время было показаться на краю холма, но всё не светлело. Говорили, туман разошёлся, но там, наверху, всё было черно — ни звёзд, ни Одноглазого, ни дальнего света фонаря Двуликого.
Люди пока тревожились мало — ночь не спали, да ещё выпили, должно быть, всю брагу из запасов хозяина. Кто-то уже храпел, растянувшись на лавке, кто-то ушёл спать в сарай, и Ната увели. Торговца Йокеля уболтали не пускаться в путь. Теперь, когда знал, что не один плывёт на Сьёрлиг, он меньше тревожился, что знакомые мореходы уйдут без него.
Шогол-Ву сидел, прикрыв глаза. Ему ненавистен был и этот тёмный зал, где запахи гнили мешались с чадом, гарью, вонью кислой браги и немытых тел, и эти люди, что икали и бормотали во сне. Кто-то свесился с лавки, и его вывернуло. Хозяин, собирающий кружки и миски, выругался коротко, но тут же и прикусил язык. Платили хорошо, мог и потерпеть.
Ненавистно было и тело, слабое, бессильное. Ненавистны онемевшие руки — пошевели пальцами, и кажется, влез в раздери-куст по локоть. Болела голова, спина и бока, всё плыло и кружилось так, что нутро просилось наружу, и не было ни одной догадки, что делать дальше. Это жгло больнее всего. Только и оставалось, что сидеть и ждать в путах, как зверь на убой.
Он ушёл бы мыслями к реке, к свободе, но тётушка велела следить. Шогол-Ву и сам понимал, что верить этим людям нельзя. Потому оставался здесь, терпел, хотя и не знал, что может сделать — такой.
Скрипнули доски под лёгкими шагами. Всё ближе, ближе. Прохладная ладонь легла на щёку. Шогол-Ву открыл глаза, и даже это было больно.
— Поешь, — прошептала дочь леса.
Она поднесла ложку к его губам. Не тронула похлёбку, сберегла для него. Но и запахи съестного, и мысли о еде были сейчас ненавистны.
Шогол-Ву разомкнул пересохшие губы.
— Не… хочу, — сказал он, отворачиваясь.
— Поешь, прошу тебя! Хоть немного. Тебе нужны силы.
— Мне не до еды.
Он тут же ощутил холодное прикосновение. Похлёбка остыла. Шогол-Ву откинул голову, отвернулся, но дочь леса не отставала. Он сдался и глотнул. Плохо оструганная ложка царапнула рот.
Хвала Трёхрукому, хозяин пожалел и мяса, и соли. На вкус похлёбка была как вода и мокрое дерево, и это можно было терпеть.
— Больше… не нужно, — попросил запятнанный.
— Ещё ложку, только одну. Та была совсем пустая, я зачерпну погуще…
— Что ты делаешь, Хельдиг? — раздалось за её спиной, и дочь леса дёрнулась, проливая похлёбку.