И он рассмеялся негромким, дробным смехом.
Хельдиг отдёрнула руку и отступила на шаг. Гость, всё ещё смеясь, уселся на пол и протянул узловатые пальцы к огню.
— Откуда ты знаешь меня, незнакомец? — спросила дочь леса. — Разве мы встречались прежде?
Но тот лишь тряс головой, и звучал его смех, похожий на кашель.
— Сядь, — приказал Искальд и сам пригляделся к бродяге. Пожал плечами и сказал, кривя губы:
— Ему, верно, снаружи подсказали, кого он тут может встретить. Сама не могла догадаться? Твоё глупое, трусливое сердце…
— Я те ща башку раскрою, — пообещал человек Матьеса. — После этой браги кислой по голове будто телеги с кривыми колёсами едут, а ты гундишь, и гундишь, и гундишь!..
Сын леса умолк. Ноздри его побелели и раздулись.
— Да улыбнётся вам Двуликий, — прохрипел бродяга и закатился смехом. — Улыбнётся! Уж он улыбнётся… Небо горит, горит! Кровь льётся! Ветра скачут — и какие, тех вы не видели, Пятикрылый их с цепи не спускал!..
Он рассмеялся снова, и двое приподнялись на лавках.
— Ты чё несёшь, дед? — спросил один. — У тебя Трёхрукий и глаза отнял, и разум?
— Трёхрукий бродит в тумане… Бродит, ищет… Видели его? Он идёт по земле, идёт, всех пересчитывает. Проследит, чтоб никто не спасся!..
— Да что он мелет-то? Заткнуть, может?
— Ты чё, Вилле, тронешь убогого? Молчи, не задевай его — сам заткнётся!
— Да беду кличет!..
Бродяга опять рассмеялся негромко.
— Беда, — прохрипел он, — здесь, с нами. Здесь она. Не уйти, не спастись — все подсчитаны. Боги просыпаются. Чей это мир, их или наш? Кто хочет поспорить с богами — может быть, ты?
Он обернулся через плечо, будто мог кого разглядеть, затряс головой, зашёлся смехом.
— Все вы трусы, пёсьи души! Каждый смел, пока сила на его стороне. Вы бьёте слабых, нападаете стаей, а перед сильным поджимаете хвост! Вам не справиться с богами, никому из вас, а потому мир обречён. Обречён, я говорю! Четырёхногий гонит воды. Мореходы кричат… Корабли рвутся с привязи, мачты ломаются — слышите хруст?
Он умолк, и стало слышно, как в очаге треснуло полено.
— Море встаёт! — хрипло воскликнул бродяга, вскидывая руки. — Пожирает корабли, но ему мало, мало! Оно рвётся на берег! Я вижу, вижу — а вы видите? — вот они бегут, кричат, вот скачут ветра. Давят, опрокидывают — видите следы их лап на земле, на воде? Кровь, кровь расплывается, кровь льётся с неба! Боги хотят нашей смерти!..
Сын леса шагнул вперёд и ударил оборванца ногой в спину. Тот упал, едва не угодив в огонь.
— Кто тебя подослал? — прошипел сын леса. — Кто? Нарочно… запугиваешь!
Он занёс ногу и пнул человека в бок, ещё и ещё, а тот засмеялся.
— Не нужно! — воскликнула Хельдиг.
Она поймала соплеменника за руку, пытаясь оттянуть, и он толкнул её. Не удержавшись, она упала, ударившись о лавку.
Шогол-Ву рванулся, потянул руки из верёвок. И пока дёргал их, встал на ноги, опираясь плечами о стену. Снял ещё петлю, а дальше пошло легче.
Люди Матьеса проснулись и вскочили, но смотрели на бродягу, а потому поздно заметили, что запятнанный уже стоит у стены, стряхивая верёвку с руки. Он не бросил её, удержал.
Зал ещё плыл, и пол качался, и ноги не слушались. Каждое движение отдавалось болью во всём теле. Шогол-Ву чувствовал, что ему удастся, может быть, только один удар — а кому этот удар предназначен, сомнений не было.
Ножа ему не оставили. Только сырая верёвка с узлами — ею он и хлестнул сына леса, вложив в удар все силы.
Тот вскрикнул и закрыл лицо. Шогол-Ву опёрся о столб, тяжело дыша, оттолкнулся, шагнул в сторону, наступив на лохмотья оборванца. Наклонившись, взял у печи кривой прут, служивший кочергой.
Бродяга у его ног пошевелился, но не встал. Запрокинув голову, глядел пустым белым взглядом, скаля зубы в улыбке.
— Эй, не дури! — крикнули запятнанному. — Не уйдёшь ведь, только хуже себе делаешь!
— Мало мы его били, парни! Видать, не зря говорят, у выродков шкура прочная…
— А ну, назад, лицом к стене! Послушаешь, не тронем, а нет, так пожалеешь!
Шогол-Ву стоял, опираясь на кочергу, как на посох. Он не думал отступать.
Люди начали подбираться, крадучись. Один взялся за топор, но другой остановил его руку.
— Брось, Вилле! Вроде живым он пока нужен.
— Так а что мешает его укоротить, а? И пускай себе живёт…
— А как помрёт?
— Слушай, ты, мимо нас не пройдёшь! На что надеешься?
Бродяга приподнялся на локте, надвинул капюшон и рассмеялся опять, сжимая горло ладонью, будто его душил кашель.
— На что надеешься? — спросил и он, глядя белыми глазами. — Боги уже идут. Мы все подсчитаны.