— Да горячо же!..
Хельдиг стояла у края двора, глядя в пустоту, и запятнанный направился к ней.
Пока шёл, он вспомнил ту ночь, когда Раоха-Ур спасла его из реки и обняла, утешая. И он понял, что не один, и это придало сил, и было совсем не обидно.
Больше никогда он такого не чувствовал.
Дочь леса обернулась на звук шагов, и Шогол-Ву нерешительно поднял руку, коснулся хрупкого плеча. Она сама качнулась навстречу.
Он застыл, впервые ощущая себя таким неловким, не зная, то ли обнять крепче, то ли отпустить. Подумав, сказал:
— Я не считаю тебя слабой, и это не жалость. Я не хочу тебя унизить. Если хочешь, уйду.
Дочь леса покачала головой и не отстранилась. Тогда Шогол-Ву спросил:
— Он много значил для тебя?
— Много, — ответила Хельдиг. — Я знала его всю жизнь.
Она прервалась и то ли всхлипнула, то ли вздохнула тяжело. Утёрла слёзы торопливо, подняла глаза.
— Нас связывало больше, чем выбор сердца. Род первого хранителя не должен прерываться, а потому следующий вождь получал и меня. Если бы у отца был сын… Женщины всегда лишь спутницы вождей, матери вождей — и я бы сделала для Искальда всё, что могу и должна, всё!.. Но он… он отрёкся от уготованной судьбы. Что же я скажу его матери?..
— Разве ты отвечаешь за его поступки? Он нуждался в присмотре? Если так, кто решил, что он станет хорошим вождём?
Хельдиг промолчала. Так и стояла тихо, задумавшись о чём-то своём, близкая и далёкая.
Тот, кто был на холме, растянул одеяло. Оно нависло низко, серое и плотное, с редкими вкраплениями светлой шерсти. Под ним лежали тёмные нечёсаные поля. Вдали угадывался лес, размытый, бледный. Если не знать, можно принять за кайму одеяла.
Не стало света — ни блеска на мокрой дороге, ни следа в вышине. Все тени на земле слились в одну.
Сумрачны были и лица.
Люди возвращались, гнали рогачей, и те фыркали, били копытами, отворачивали морды. Не хотели идти к чёрному дому, к мёртвым телам, где смердело гарью, жжёной плотью, грязью и кровью.
— Нат, вон мои, — раздался голос Йокеля за спиной. — Впряжёшь? За полотном схожу, прикроем. Негоже его так везти.
Шогол-Ву ещё постоял, прижимая к груди дочь леса и глядя, как тёмные волны катятся по земле. Потом его позвали, потянули руки с телеги.
Он хотел бы ехать с Хельдиг, её рогачи легко унесли бы двоих. Но она не предложила, а сам просить не стал.
Телегу качало на разбитой дороге, и каждое движение отдавалось болью. Каждый голос, каждый звон струны.
Запятнанный примостился в углу и смотрел, как дочь леса скачет впереди, рядом с чёрным зверем, и как Ашша-Ри озирается то и дело, закусив конец пера. Защитный жест, полузабытый, детский.
Он усмехнулся, а потом заметил, что и старый охотник держит перо в зубах.
Нат сидел, устроившись так, чтобы не видеть Клура. Держал на коленях стренгу и иногда, задумавшись, касался пальцами. То была не песня. Он будто думал о чём-то, доверяя струнам говорить за него.
Нептица трусила следом.
Грязь из-под колёс летела на неё. Порой нептица вскрикивала недовольно, останавливалась, чистила лапой клюв. Встряхивалась сердито, раздуваясь, и большими прыжками нагоняла телегу.
Хельдиг звала её к себе, вперёд. Нептица не захотела.
Телега замедлила ход. Кто-то окликнул всадников.
— Эй!.. Мимо Белых Садов поедете? Возьмите нас, много места не займём!
— Спрашивайте не меня, — ответил Клур и подстегнул рогача.
Йокель замялся.
— Да… Что ж…
Шогол-Ву повернул голову. Обернулся и Нат, опершись на борт, вывернул шею. Путники были знакомы: сыновья трактирщика.
— Ну… — протянул Йокель нерешительно, поведя рукой.
— Нет, — отрезал Нат. — Пошли прочь, шавки трусливые! И хватило же наглости лезть…
— Это кого ты шавками назвал, пёс?
— А ну, слезай, поговорим!..
Один из братьев схватился за край телеги, потянулся к Нату. Помешала нептица: оттеснила его, шипя, защёлкала клювом.
— А что, не шавки разве? — ощерился Нат. — Лежачих только бить можете, а как до дела дошло, сбежали, поджав хвосты. Ничего, дойдёте сами!
Йокель стегнул рогачей, и телега поехала быстрее. Двое остались позади, грозя кулаками.
— Да чтоб у вас Трёхрукий удачу отнял! — крикнули они вслед.
— Было бы что отнимать, — пробормотал Нат и перевёл взгляд на запятнанного. — Один из этих тебе по голове дал, понял? Когда ты во дворе лежал… Подошёл и ногой с размаху, так и убить можно. Хорошо, оттянули его. А теперь лезут, как ни в чём не бывало — «возьмите, много места не займём». Тьфу!
Проснулся ветер.
Он ушёл на холм и вцепился зубами в серое одеяло. Клочья шерсти расползались, опускаясь всё ниже, ветер выл и рычал зло. Он тянул и загребал лапами, не оставив живого места — и всё-таки не сумел прорвать одеяло, даже не смог истончить.