Дверь за ними закрылась, и о чём хотел рассказать Нат, запятнанный так и не узнал. Он постоял ещё немного, понял, что от дыма голове не становится лучше, и пошёл к сараю.
Глава 30. Сны
Хельдиг отыскалась в душном полумраке сарая, где воздух густо пропах шерстью, сухой травой и молоком. Если вдохнуть поглубже, можно было почуять, как тёплую эту духоту пронизывает запах хвои и кислых ягод животворника.
В загородке, слишком теперь для них просторной, жались друг к другу уцелевшие овцы. Поглядев на вошедшего, коротко и требовательно крикнула коза, подошла ближе, топнула чёрным копытцем.
Под фонарём, висящим на столбе, вздыхали белые рогачи. Теперь видно было, как сильно тележное колесо стесало им кожу на боку и передней ноге. Раны казались ещё глубже из-за толстого слоя мази, багрово-алой. Это она резко пахла ягодами и вечником, и, должно быть, жгла, но рогачи терпеливо стояли без привязи, без пут, лишь иногда тянулись губами к тонким пальцам, чуть слышно всхрапывая.
Хельдиг была не одна. Над ней нависал мужик из местных, покачиваясь и сжимая в грязных пальцах кувшин. Видно, он не расставался с кувшином уже давно: глаза отекли, нос разбух и покраснел, будто вымок в вине, а жидкие сальные волосы, утратившие цвет, липли к разрезанному глубокой складкой узкому лбу. В другой руке мужик держал верёвку.
— Привяжи, — упрямо и пьяно сказал он, вытягивая руку, и покачнулся. — А я говорю, привяжи!
— Это не нужно, — терпеливо ответила Хельдиг, отступая на шаг.
— Да я учу тебя, дуру, я жизнь повидал! Он как пырнёт рогами, так и дух вышибет. Глаза — посмотри! — злые у него какие, подлые. Да ты слушай!
— Гаэр и Брока не обидят меня.
— А! — досадливо воскликнул пропойца. — Что ты понимаешь! Вот так, вот так, привяжем тебя…
И он неловко закинул верёвку. Соскользнув с белого плеча, конец задел рану, и рогачи вскрикнули, мотая головами, и попятились.
— Ага! — довольно прохрипел мужик и шагнул на рогачей, вскидывая руки. — У-ух!
Те, напуганные, прянули в сторону.
— А? Не взбрыкнут, да? Не дикие? А я что говорил!..
Тут он встретился взглядом с запятнанным и примолк. Медленно опустил руки и даже ростом стал как будто пониже. Забормотал, оправдываясь:
— Баба, а не слушает! Ну хоть ты ей скажи, привязывать надо. А?
— Она знает своих рогачей. Она сказала: верёвка не нужна.
— Да я как лучше хочу, а вы! Я жизнь прожил. Слушайте старших, или Трёхрукий удачи не даст!
Шогол-Ву не сказал больше ничего. Посмотрел только, складывая руки на груди, и мужик заторопился прочь, бормоча себе под нос.
Хельдиг промолчала, успокаивая рогачей, поглаживая по шеям, но взглянула благодарно. С лица её исчезла тревога, и углы губ дрогнули в слабой улыбке.
Так они и молчали. Шогол-Ву не мог придумать, о чём говорить, да и не чуял в том нужды. Стоял, прислонясь к столбу, смотрел, как Хельдиг густо накладывает целебную мазь, слушал, как она тихо-тихо шепчет рогачам, и ему было тепло и спокойно.
Как закончила, он зачерпнул горстями воды из бочки, слил ей на руки, чтобы не пачкала, и тут заметил, что не всё алое отмылось. Поймал тонкую руку, осмотрел ссаженную ладонь, обломанные ногти. Хельдиг сжала пальцы в кулак, отдёрнула, пряча.
— Когда? — спросил Шогол-Ву.
— Возле упокоища, — тихо ответила она. — Сына полей будто тянуло что-то, я пыталась удержать, как могла… Он не говорил, что видел там?
Запятнанный покачал головой.
— У тебя лицо в крови… не здесь. Давай я утру.
Он позволил тонким прохладным пальцам коснуться щёк. Застыл, ожидая терпеливо. Стало тяжело дышать.
— Больно? — спросила дочь леса, хмурясь.
— Нет. Должно быть, это чужая кровь. Хвитт испачкала меня.
— Но ты так… я подумала…
— А у тебя сажа на лице, — сказал Шогол-Ву, поднимая руку.
Он боялся, что Хельдиг заметит его смущение, и ещё боялся, что не сдержится, когда она так близко.
Рядом с нею вспоминалась первая охота, охота на диких рогачей, когда поспешил, спугнул, и, разгорячённый, зря посылал им вслед стрелу за стрелой. Потом досталось за то, что не слушал Зебан-Ара как следует — и за спешку, и за растраченные стрелы. Пришлось собирать их и мастерить новые вместо обеда и ужина.
Наказание было справедливым, и насмешки были понятны, а вот упустить добычу, которую уже счёл своей, было так обидно, почти непереносимо. И он усвоил урок, научился выжидать, давно забыл того юного сына племени, неумелого, теряющего разум от запаха близкой победы. И не думал, что всё ещё остаётся таким.