Двуликий принимал дары иначе. Перед ним стояла жаровня, куда бросали подношения, и качался в руке фонарь.
Люди выбирали, отсчитывали плату, молились. Бедняки или путники из дальних краёв, все старались одеться наряднее, хоть новый платок повязать. Среди пятен зелёного, синего и алого сновали туда и сюда храмовники в сером — подносили покупки, смотрели, горит ли фонарь, выгребали золу из жаровни. За краем площади качали головами рогачи, фыркали, дожидаясь хозяев, шумно пили воду, мычали, задирая соседей.
А теперь площадь была тиха, хотя и не пустовала. Главным стал наспех возведённый против храма помост и три столба с перекладиной, где висели тела. Боги молча взирали на них с разных концов площади, и тёмно-алые ручейки струились по каменным лицам.
Горожане, как согнанные в кучу овцы, сбились у края, в стороне от богов, не решаясь уйти под навес. Они хмурились, и каждый, казалось, пытался встать за спины других. Они не хотели, но приходилось смотреть, а значит, принимать участие.
Глава 34. Казнь
Шогол-Ву осмотрелся. Стражи и храмовники окружили площадь кольцом, но там и сям остались бреши. Можно было прорваться, если заранее выгадать путь.
Пойманная женщина стояла на помосте, и её держали, чтобы не упала. Анги Глас Богов, стоя у грубых ступеней, вскинув голову, смотрел на толпу. Клура подвели к нему.
Нептица возилась под храмовым навесом. Должно быть, там остались хлебы, и она их нашла. Встав лапами на стол, и пёс что-то тащил. Они не замечали людей, а люди не смотрели на них, будто так и положено.
— Не спеши, — негромко сказал Нат, качнувшись ближе, и поморщился, как от боли. — Клур придумал занятную штуку. Сработает, не сработает, но уж смотреть все точно будут на него…
Их подтолкнули к помосту.
— Шагайте, — сурово сказал за спиной один из братьев.
— Видите, никак не уйти, даже если бы мы помогли, — почти жалобно добавил второй. — Прошу, смолчите про матушку, и так она от горя слегла. Вам, что ли, легче станет, если старую женщину на смерть обречёте? Не думала она — да кто из нас думал? — что если брат не пойдёт в храмовники, это так обидит богов.
— Если сердце есть и если они правда Йокелю не враги, смолчат. Понимать ещё должны, что мир без жертвы не спасти! Отпустим их, и всем конец, и им тоже, да ещё и похуже, чем в петле. Лучше уж так.
— Так если матушка-то ваша виновата, я, поди, доброе дело сделаю, если расскажу? Мир спасу, во. А то вдруг из-за матушки вашей все старания прахом пойдут.
— Прошу, умоляю, хочешь, на колени встану? Сам понимаешь, не грех это!..
— Йерн!..
— Не крала она, не убивала, зла никому не чинила, чтила богов!
— Йерн, умолкни, смотрят на нас!
Анги Глас Богов застыл, хмуро глядя. Указал рукой, куда вести пленников, где остановиться. Развернулся к помосту.
— Маула, ты обвиняешься в злословии! — провозгласил он. — Ты говорила, дары, принесённые Трёхрукому, служители храма берут себе, а тем, кто нуждается, отдают лишь жалкие крохи, самое дрянное. Так ты говорила, и есть кому подтвердить эти слова.
— А разве не так? — с вызовом воскликнула женщина. — Разве не так?
— Я говорил всегда: злословие и ложь, что лоза раздери-куста. Они оплетают и колют шипами, и трудно бывает очиститься от наговоров. Невинные бьются, скованные ложью, кровоточат незримые глазу раны, и болят они не меньше настоящих. А твой злой язык ранил не людей — богов! И чтобы гнев богов не коснулся нас, невинных, мы должны показать, что нам ненавистна такая ложь. Мы должны наказать тебя, Маула!
— Я не хочу! — вскричала женщина, вырываясь. — Не хочу! Разве это тяжкий грех? Все так говорили!..
— Я всё сказал, — кивнул храмовник стражам. — Начинайте.
С шеи женщины сняли верёвку с петлёй, на которой её волокли, и надели другую, закреплённую на перекладине.
— Легер!.. — надрываясь до хрипа, закричала она. — Как ты можешь молчать и смотреть, как вы все можете?.. Я раскаиваюсь, я раскаиваюсь! Этого довольно, отпустите!.. Не надо!
Клур что-то сказал, рванулся из пут, но храмовник не обернулся, будто не услышал. Он подал знак, и женщину толкнули с помоста. Двое внизу поймали её за ноги, навалились всем весом.
Крик сменился мычанием и оборвался, но отголосок его всё летел над площадью.
Люди молчали, отворачиваясь. Глядели в стороны и на мокрый камень двора, где собирались уже лужи, — куда угодно, только не на помост и не друг на друга.