— Ты, знать, до весны собираешься здесь жить?! — воскликнул он.
Дмитрий не знал, что на это ответить. Разве он стал бы жить здесь, если бы ему сказали что-нибудь толковое.
За отца ответил Иваж:
— И уезжать не разрешают и говорить — ничего не говорят.
Сосед свистнул, похлопал Дмитрия по плечу и сказал:
— Коли так, тогда все ясно. Они ждут, что догадаетесь сами...
— О чем догадаемся? — удивился Иваж.
— Догадаетесь выставить им для поминок,— сказал сосед и повернулся к Дмитрию. — Поросенок есть у тебя? Если есть, вези, да не забудь прихватить с собой выпивку, не то еще неделю заставят тебя бездельничать.
— Поросенка у меня нет, — понуро промолвил Дмитрий.
— Тогда вези ярочку, ярочке они больше обрадуются...
Дмитрий послушался совета, собрался и пешком ушел домой. Домашние заждались его.
— Какие теперь дела, Митрий? — спросила Марья.
— Дела плохие, — сказал он. — Придется одну овцу отвезти в Алатырь. Иначе из этой беды нам не выпутаться.
У Марьи опустились руки, она заплакала.
— Ин, хоть дома зарежь ее, все-таки шкура и потроха останутся, а то они все одно собакам бросят.
Дмитрий зарезал овцу, внутри у нее оказалось два ягненка.
— Вместо одной отвезешь сразу три головы! — причитала Марья.
Дмитрий угрюмо молчал.
Водку Дмитрий решил купить в городе, не было времени гнать домашнюю. К тому же домашнюю, может, они и пить не захотят, им подавай настоящую, из кабака. У них было немного денег, Марья их отдала Дмитрию.
— Если не хватит, попроси у Иважа, поди, даст, — сказала она.
Овцу, завернутую в полог, и кабацкую водку Дмитрий отвез в полицейское управление. Взяли у Дмитрия его подношение, выдали ему бумагу и велели забирать покойника. Даже помогли донести гроб до саней. Дмитрий перекрестился, наконец-то несчастный будет похоронен.
— Для чего будешь возить его в Алтышево, давай похороним здесь, на городском кладбище, — предложил Иваж.
На городском кладбище была церковь, там можно было и отпеть покойника. Кладбищенский сторож пошел звать попа. Тот посмотрел в бумагу, которую Дмитрий показал ему, и покачал головой:
— Нет, этого покойника здесь хоронить не разрешу. Если бы он умер своей смертью, тогда другое дело. Откуда он родом, туда его и везите.
С попом и начальством спорить не будешь. Дмитрий развернул лошадь и прямо от кладбища, не заезжая к Иважу, поехал домой. «Как прожил он свою жизнь бродягой, так и после смерти никак не может найти приюта», — думал он о старике Охоне.
Похоронили деда Охона на бугре, недалеко от Бездны, и тем открыли кладбище на новой земле. Всю жизнь он не любил попов, так и похоронили его без поповского благословения. Старик Кудаж и Назар со своим сыном помогли Дмитрию выкопать могилу, опустить гроб.
— Не сердись на нас, Дмитрий, — говорил ему старик Кудаж. — Не ходили с тобой за ним в лес, не помогли тебе обмыть его и положить в гроб. Видишь, как все обернулось, до алатырского начальства дошло. Нам, эрзянам, лучше не связываться с начальством...
Дмитрий и не сердился. Такое дело...
Сам-то он так поступить не мог, покойный для него был своим человеком.
Для могильного креста Охрем притащил из леса прямой дубок. Они с Дмитрием очистили его от коры, обстругали и поставили над могилой. Такой же дубовый крест они поставили весной на том месте в лесу, где старик закончил свой земной путь.
Первый год ученья мало что дал Степе. Читал он плохо, целые слова выговаривал не сразу. Длинные — делил на две, три части, все время держа палец на строке. Если сдвинет палец, никак не мог найти, где читал. Писал тоже плохо, с трудом выводя буквы. Иногда писал не ту букву, какую следует, и тогда сам не понимал, какое слово написал. В первую зиму ученья, после каникул, им раздали буквари, на троих по одному. Лишь сын церковного старосты имел свой букварь.
Второй год учения начался с утраты. Собрались они утром в училище, и за учительским столом вместо «Лексея Ваныча» увидели высокую сухопарую женщину. Эрзянского языка она не знала, говорила только по-русски. Ребятишки ее совершенно не понимали. В первые дни с ней в класс ходил поп. Придет, сядет в сторонке и дремлет. Потом он перестал ходить. Все равно от него пользы было ровно столько же, сколько от портрета над большой черной доской.