Чтобы властям не удалось уничтожить всех последователей Хусейна, после его гибели ставших называться хуситами по названию места, откуда происходил род Хусейна, они решились на временное перемирие. Чего это стоило отцу Хусейна — Бадр ад-Дину, который не мог даже похоронить сына как положено на родине в Сааде! До хуситов дошла информация о том, что Хусейна захоронили на территории центральной тюрьмы в столице Йемена во избежание непременного паломничества.
Должен был приехать в Сааду генерал Мохсен в составе делегации, планировавшей заключать договор о перемирии с поверженными хуситами. Парламентеры от власти прибыли, торжествуя после недавней победы. Никто не собирался срывать переговоры. Слишком нуждались сейчас хуситы в передышке, чтобы зализать раны, собраться с силами, подготовить новых бойцов.
Однако Рушди и некоторые другие приближенные погибшего Хусейна мечтали о мести. Если бы они сами посмели напасть на кого-то из делегации, переговоры были бы сорваны, и тогда продолжившиеся жестокие бои смели бы, как горные сели, остатки хуситов в бездну, уничтожив надежду на восстановление былых сил.
Но, как они убеждали Мунифа, совсем иначе воспримется покушение, совершенное лицом в какой-то степени сторонним. Надо только, чтобы это выглядело не как акт политической диверсии, а лишь как личная, кровная месть. При этом нападающим можно в итоге и пожертвовать ради заключения важного перемирия, чего мальчишке, само собой, не объясняли.
Мунифа, бредившего отмщением, избрали такой жертвой.
Это был тихий дворик, где в особняке велись переговоры. К вечеру тут уже не оставалось хуситов, только столичные гости. Камеры, охрана… Но, как видно, Рушди и его люди подкупили охрану. Позади особняка удалось забраться на забор беспрепятственно.
На довольно широкой кромке забора лежало битое стекло, его осколки слабо поблескивали в свете ближайшего фонаря. Эту улицу освещали хорошо, однако деревья, растущие во дворе, своей листвой почти закрывали оранжеватый свет, делали его рассеянным, дробили на пятна, перемещавшиеся по плиткам двора вяло, с малейшим движением ветра в кроне, медитативно, усыпляюще.
Рушди заставил Мунифа перед вылазкой пожевать кат, чтобы устранить страх или хотя бы его анестезировать. Страх никуда не ушел, от него жгло все внутри и немели руки и ступни, зато реакции кат замедлил.
Рушди подогнал к забору машину, чтобы с ее крыши подсадить мальчишку. Не обсуждали даже, что после акции самостоятельно забраться на такой забор изнутри Муниф не сможет. Этот забор с битым стеклом, словно символизирующий осколки пятнадцати лет, прожитых Мунифом, отгородил его от дальнейшей жизни. Рушди передал ему автомат. Стрелять мальчишка умел.
Ему показали фотографию генерала. Когда он увидел врага в лицо, то готов был идти на него хоть с гранатой (кстати, такой план существовал первоначально — дать Мунифу гранату со спиленным замедлителем). Все понимали, что акция одноразовая, для мальчишки одноразовая. Чтобы не захватили в плен и не пытали, лучше уж так.
Однако Рушди накануне, сидя на ковре перед низким столиком с дымившейся в объемной пепельнице сигаретой, забытой им, пока он жевал кат, вдруг посмотрел на потолок, где вращались лопасти вентилятора, и сказал:
— Лучше я дам тебе автомат.
Муниф непонимающе глянул на него. Слабый ветерок то ли от вентилятора, то ли от узкого окна, зарешеченного в глубокой каменной нише, шевелил густые волосы Рушди. Шероховатые бежевые каменные стены, как казалось Мунифу, колыхались словно мираж или раскаленный воздух над горной дорогой — это впечатление возникло от смеси ката и табака. Свою сигарету Муниф держал в руке и видел, как дрожит ее кончик со столбиком седого пепла.
— Все-таки шанс. Аллах знает как там все сложится. Я не возьму на себя ответственность. Все настаивают на том, чтобы снарядить тебя гранатой. Предадим тебя в руки Всевышнего.
Муниф не стал спрашивать, почему так и кто именно из людей, считавшихся друзьями брата, принимал такие решения, кто собрался поквитаться руками мальчишки с врагом, повергшим их в бегство и заставившим принимать сейчас позорное перемирие. Не потому, что он узнал цену их дружбе, а потому, что в голове клубился туман от ката. Как морской прибой то накатывала эйфория, то, когда спадала волна, наступало опустошение, будто на берегу сознания оставались весь человеческий мусор и все самое гнусное, как пластик и разный хлам, набросанный на всех пляжах Йемена.