Муниф замер в тени забора, не выпуская из виду вход в особняк, глиняный, как и большинство домов в Йемене, но более аккуратный, предназначенный для приемов высокопоставленных гостей и делегаций из-за рубежа.
Когда началась война в горах, то и гости из-за рубежа не рвались в Йемен, понимали, что тут становится небезопасно. Слишком много оружия на руках у йеменцев, слишком нищее население, жаждущее заработать любыми путями, готовое заниматься пиратством наравне с головорезами из Сомали или Джибути, похищением людей, торговлей оружием и наркотиками, несравнимыми с довольно безопасным катом.
Пробраться внутрь особняка Муниф не решался, опасаясь, что в узких коридорах, которыми славились дома Йемена, тесных, как лисьи норы, первым, кого он встретит, будет не генерал, а кто-то из его охраны. И на этом вылазка закончится, толком и не начавшись.
Рушди достал схему внутренних помещений особняка и даже пометил крестиком комнату, где предположительно разместился Мохсен. Муниф, стоя в тени стены, высчитал, какое окно принадлежит той самой комнате. Гипотетически можно было взобраться по стене, шероховатой, украшенной множеством кругов и ромбов наподобие лепнины, однако его могли заметить или он сорвался бы, утратив остроту восприятия из-за ката.
Оставалось ждать, когда генерал либо подойдет к окну, либо сам выйдет во двор. Шансов на второй вариант немного, и не потому, что генерал кого-то боится. Перемирие не несло в себе на данный момент никакого подвоха. Единственное, чего Мохсену справедливо стоило опасаться, так это малярийных комаров. В этом месяце как раз разгорелась очередная эпидемия. Было слишком много больных и в Сааде, и в других городах.
Муниф не замечал укусы комаров. Он видел перед собой только черный проем входной двери и собирался безмолвно и недвижимо стоять хоть до утра. Когда-нибудь враг все же появится, к примеру, выйдет встретить представителей хуситов. Все же традиционную вежливость никто не отменял. Он не принимающая сторона, но поскольку в особняке, где ведутся переговоры, генерал и живет, то должен встретить гостей и проводить в дом. Без приглашения, настойчивого, произнесенного порой и дважды, зайти в дом нельзя.
Мунифу уже было наплевать на то, что Рушди строго-настрого предупредил не совершать нападение, когда во дворе окажется кто-то из хуситов. Он может ранить своих, да к тому же не стоит срывать переговоры. Одновременное появление хуситов и нападение… Хотя какие сомнения в том, что мальчишка связан с хуситами? Никаких. Он, конечно, официально не состоит в их организации. Но наверное, лишь неискушенному в политических играх Мунифу не приходило в голову, что переговоры непременно будут сорваны покушением.
Рушди и его друзья хотели провала переговоров, но явно не с целью навредить деятельности хуситов. Стремились к продолжению открытого противостояния, невзирая на то, что на данном этапе они абсолютно обескровлены нехваткой людей и оружия.
Они, в общем, рядовые бойцы, малограмотные, не могли оценить в тот момент дальновидность отца Хусейна аль-Хуси. Как он вообще смог сжать свою ненависть к убийцам сына в пружину и сдерживаться до поры, до времени?
О подкупе Рушди и остальных не могло быть и речи. В этом Муниф не сомневался и спустя годы, зная, что Рушди теперь уже занимает еще более высокое положение в организации, пользуется бешеным авторитетом как человек, присутствовавший при гибели их духовного лидера и хоронивший героев той войны — их помнили и почитали как самых первых мучеников.
Потом уже погибших йеменцев-зейдитов никто не считал. Они становились безымянным хворостом, из которого разгорался костер. Их самих, их семьи он же согревал непродолжительное время за мизерное содержание. Дешевое топливо, полуграмотные, не успевшие ничего понять в жизни, кроме того, что воюют за правое дело и что так дальше не может продолжаться. И это все же правильно, как полагал повзрослевший Муниф, только хуситы не собрали еще достаточных ресурсов, чтобы воевать с армией Йемена на равных, с армией, за спиной которой маячит американский шайтан и трепещут на ветру белоснежные дишдаши саудовцев и их кипельно-белые гутры. Не слишком верил Муниф в победу хуситов. Но в душе все еще гнездилось то чувство захватывающей дух правоты, с каким он тогда, сжимая липкими от крови ладонями автомат, стоял во дворике особняка, где находился его враг. Всё в те мгновения было просто, однозначно, и потому охватывало ликование. Такого чувства, кристально чистого, как горные речки родной мухафазы, он никогда больше не испытывал. Стыдился теперь этого чувства, считая его юношеской глупостью и наивностью и отчасти воздействием ката, и в то же время пытался скрыть от самого себя, что тоскует по себе прежнему.