— Иди, сынок, он тебя, наверно, заждался…
Вася послушно встал. Петрович и капитан долго смотрели ему вслед.
— Он что, совсем один останется? — спросил капитан.
— Пожалуй.
Петрович откинулся на скамейке.
— Отец у него лет восемь тому помер от дизентерии, мать утонула, когда он еще совсем маленьким был…
Пожевал губами, сплюнул через зубы.
— Брат у него еще остался. Старше его, не то в Архангельске, не то в Мурманске рыбаком на сейнере плавает. Вот и вся его фамилия.
— Ты знаешь брата? — спросил капитан.
— Нет, не знаю. Он, по-моему, как уехал лет десять назад, так и не приезжал ни разу. Даже отца хоронить не явился.
— Значит, он совсем один остается, — сказал капитан.
— Вася-то? Один, в том-то и беда.
— Нехорошо это, — сказал капитан. — Мальчику в такие годы никак нельзя одному.
Петрович стал тщательно выбивать пустую трубку о каблук.
— Кто постарше, и тому тоже нехорошо.
— Что верно, то верно, — согласился капитан.
Петрович невесело усмехнулся:
— Я вот один живу уж сколько лет. И ты тоже…
Капитан сцепил пальцы обеих рук, внимательно разглядывая каждый палец, словно в первый раз увидел.
— А я не хочу, — сказал он.
— Чего не хочешь?
— Не хочу так жить больше. Хватит! — Помолчал, добавил упрямо: — Не хочу и не буду!
7
Когда схоронили старого агронома, капитан и Петрович выждали несколько дней, потом отправились к Васе.
В то утро капитан встал рано, едва рассвело, долго, тщательно скоблил щеки, потом отутюжил свою куртку, подшил свежий подворотничок.
Одевшись, он воровато оглянулся, будто кто со стороны мог его увидеть, подошел к зеркалу. Знакомое и в то же время словно бы чужое лицо глянуло на него узкими выцветшими глазами.
Впервые он долго, беспристрастно разглядывал себя — морщины возле глаз, складки на лбу, поседевший, жесткий ежик волос.
«Староват ты, Данилыч, порядком староват…»
Он огляделся вокруг. Тихо и чисто, зеленый полумрак от тополя за окном, тикают часы в углу. А со стены смотрят на капитана смеющиеся молодые глаза, как бы спрашивают в упор: «Что это с тобой, старина?»
— Ничего, — громко ответил капитан, и в этот момент открылась дверь. Вошел Петрович.
— А и франт же ты, Данилыч! — рассмеялся он от души. — Гляди, как нафургонился!
— Ладно, — оборвал его капитан. — Я тебе не картина, не разглядывай!
Петрович походил по комнате, зачем-то потрогал гирю часов, одернул скатерку на камоде.
— Ему у тебя хороню будет…
Они подъехали к Огурчикам на попутном катере. Дорога вела от берега в гору. Петрович шел очень медленно, то и дело останавливаясь.
Капитан легко подбежал к нему, взял под руку.
— Держись!
Он чувствовал себя бодрым, почти молодым, словно и не прожил на свете пятьдесят лет с добрым гаком.
Петрович молча повел на него хитрым глазом:
— Я-то продержусь как-нибудь, а вот ты-то не дрейфь, слышишь?
— Слышу, — ответил капитан и помрачнел.
Петрович угадал: капитан и хотел этой встречи, и не на шутку боялся ее.
Вася повстречался им возле дома. Шел медленно, обеими руками прижимая что-то к груди.
— Вася, постой! — крикнул издали Петрович.
Вася остановился.
— Мы к тебе, — сказал Петрович, подойдя ближе. — Как, принимаешь гостей?
— Идемте, — сказал Вася.
Дом был просторный, рубленный «в лапу», с флюгером на крыше. Горница большая, светлая, вдоль стен полки с книгами, в углу тумбочка, на ней множество ящиков и картонок.
— Дед травы собирал, — шепнул Петрович капитану. — В ящиках этих у него трав видимо-невидимо.
Вася подошел к почке, нагнулся, осторожно опустил руки.
Маленький, белый в коричневых пятнах пес сел перед ним на задние лапы. Черные, словно бусины, глаза его блестели.
— Мы у фельдшера были, — сказал Вася. — Он лапой в капкан угодил…
— Вот как, — сказал капитан.
— Да, — сказал Вася. — Такой веселый, все ему надо, ничего не пропустит.
Петрович откашлялся для солидности.
— Ладно. Об этом после, а теперь давай о деле…
Вася удивленно поднял на него глаза:
— О деле?
Однако ни о чем больше не спросил, сел за стол, как и подобает хозяину.
«Солидно держится, словно большой», — одобрительно подумал капитан.
Вася нравился ему все больше. Еще тогда, в больнице, он, что называется, упал ему на сердце, и теперь чем больше он глядел на него, тем сильнее чувствовал — все в этом мальчике по нем, даже его молчаливость, даже кажущаяся неприветливость…