Он оборвал себя, ушел, тихо прикрыв дверь.
…Стучали колеса: «Кольцо Ни-бе-лунгов», «Кольцо Ни-бе-лунгов».
Где-то далеко впереди прорезалась бледная полоса. Небо светлело медленно, неохотно расставаясь с ночью.
И когда первые, еще редкие капли дождя наотмашь ударили в стекло, Женя заснула и спала долго, до тех пор, пока поезд не остановился на какой-то станции и чья-то рука громко и настойчиво не постучала в дверь купе.
4. Четвертый пассажир
Он снял синий клеенчатый плащ, осторожно встряхнул его и повесил в угол возле Жениной полки.
Пригладил седые, коротко стриженные волосы, сказал вполголоса:
— Погодка не балует…
Аркадий Аркадьевич подвинулся ближе к окну:
— Садитесь, отдыхайте…
— Мое место, по-моему, наверху, — сказал новый пассажир.
Закинув голову, посмотрел наверх. Карие, влажные, не по возрасту живые и быстрые глаза его встретились с глазами Жени.
— Соседкой будете? — спросил он и сам же ответил: — Отлично.
Был он высок, сухощав, смуглое лицо в резких продольных морщинах, над глазами нависли щетинистые, заметно седеющие брови.
«Похож на отставного военного», — подумала Женя.
И в самом деле, что-то в нем, в высокой, до сих пор сохранившей стройность фигуре, в развернутых плечах, в самом голосе его, звучном, густом, словно бы привыкшем командовать, напоминало кадрового военного служаку.
Синий, изрядно поношенный френч сидел на нем как влитой. Он бросил кожаный чемодан на свою полку, присел рядом с Аркадием Аркадьевичем.
Проснулась Ксения Степановна, щуря заспанные серые глаза.
— Кажется, дождь, — сказала она, со вкусом зевая.
— Да, и даже изрядный, — подтвердил Аркадий Аркадьевич. — Добрый осенний дождь.
— Стало быть, к грибам. — Она приподнялась, быстро собрала распустившиеся пряди в тугой узел на затылке, крепко потерла глаза ладонью, сгоняя последние остатки сна.
Дверь раскрылась, вошел молодой проводник. Посмотрел на нового пассажира, озабоченно нахмурился.
— Знакомая личность вроде, — сказал он, заикаясь.
— Как же, — сказал пассажир. — Я даже имя ваше помню. Борис, верно?
Круглое, с вишневым румянцем лицо проводника расплылось в улыбке.
— Верно. А ваша фамилия, я помню, Владимов. Снова едем вместе?
— Как видите.
Владимов вынул коротенькую, закопченную трубочку-носогрейку, аккуратно набил ее табаком.
— Сколько я тогда страху из-за вас натерпелся, — сказал Борис. — Жуть!
— Было такое, — спокойно согласился Владимов, повернулся к Аркадию Аркадьевичу и, глядя то на него, то на Ксению Степановну, пояснил: — Месяца три тому назад нам с ним вместе пришлось ехать. Я тогда вышел в Карташове пройтись немного, задумался и не заметил, как поезд тронулся.
Проводник приоткрыл рот, улыбаясь все шире, словно слушая невесть какой веселый рассказ.
— Ну, а дальше-то что? — спросил он, подмигивая Жене, дескать, сейчас будет самое интересное.
— А дальше — ничего особенного. Все-таки добежал, прыгнул в последний вагон и ехал там до Иркутска.
— А мы-то, мы-то все, — сказал Борис, по-бабьи всплескивая руками, — мы-то думали…
Он засмеялся, как смеются обычно люди, вспоминая о прошедшем, страшном, которое, в сущности, оказалось на деле совсем не страшным, потом откашлялся, произнес уже другим, деловым тоном:
— Я попозже зайду, убраться надо будет.
— Чаю не забудьте, да покрепче, не жалейте заварки, — сказал вдогонку Владимов.
«Бывалый пассажир», — подумала Женя.
Паровоз загудел тревожным дискантом. Поезд отошел от станции. Все чаще, все сильнее шумел за окном дождь, и оттого, что небо тяжело нависло над землей, оттого, что дождь все усиливался и ветер гнул книзу ветви деревьев, в купе казалось особенно уютно.
Ксения Степановна вынула из сумочки фотографии.
— Вот, — сказала она Жене, — это сам. Он таким был, когда мы познакомились.
Сильное, резко очерченное лицо, чуть выдающийся подбородок, красиво вылепленный, должно быть, яркий, рот.
— По всему видать — твердый характер.
— Да уж, — подтвердила Ксения Степановна, — характер твердый, что говорить. А уж упрям до чего — это просто даже трудно себе представить. Ежели что не по нем, свет перевернет, на своем поставит. Такой уж он у меня…
Она улыбнулась своей лучезарной, греющей улыбкой, словно не упрямый у нее муж, не кремень-человек, а просто-напросто чистый пух.
Порывшись в сумочке, вынула фотографии детей. Сыновья — оба на одно лицо, оба в мать, светлоглазые красавцы, а дочь — невзрачная, худенькая, что-то недоброе чувствуется в очерке ее губ, извилистых и тонких, в складке между бровями.