Я ему про сына рассказываю, и он мне все то же самое, что и капитан, рассказал: был с ними в лагере молодой лейтенант Владимир, фамилии его он не знает, только номер помнит — 59 896, — высокий такой, белокурый, стихи очень хорошо писал, эти стихи из рук в руки переходили.
Даже прослезился Паша, вспомнив о Владимире и о его стихах.
Я ему Володину фотографию показываю:
— Он?
Паша долго на нее глядел, все искал, видимо, знакомые черты, потом говорит:
— Может быть, и он, не знаю. Я ведь его только раз или два видел, он тогда бородой оброс, и лицо у него обожженное было, говорил, что бомба неподалеку разорвалась и все лицо ему тогда обожгло.
А я не отстаю:
— Все-таки как думаете, он или не он?
— Не знаю, — отвечает Паша. — И рад бы вам что-то определенное сказать, но не знаю. Волосы вроде похожие, а так — просто боюсь что-либо сказать…
Видно, и сам страдает, но не хочет мне солгать. Да и в самом деле, чего от него требовать? Он Владимира только раз или два в лицо видел, тот бородой оброс, и кожа у него обожженная, и потом, как ни говорите, шестнадцать лет без малого прошло, — трудно ли запамятовать?
Наконец посоветовал он мне показать эту фотографию другу его, Федору Сергеичу Мошкареву, он в лагере в санитарном блоке работал, скорей всего он мог знать Володю лучше, чем остальные.
Дал мне адрес его: Новосибирская область, Михайловский район, совхоз имени Двадцатого съезда.
Простился я с Пашей Демидовым — и в Новосибирск, в совхоз имени Двадцатого съезда. Отыскал этого самого Федора Сергеича, механиком он работал в производственных мастерских.
Хмурый мужчина, смуглолицый, на щеках родинки, похож не то на узбека, не то на цыгана, даром что имя и отчество самые что ни на есть русские.
Поначалу он меня сухо встретил, глядит исподлобья, слова нехотя роняет. Потом отошел, оттаял.
Карточку я ему показал. Он сразу же:
— Нет, не похож. Тот куда старше был, и брови черные, густые.
У меня сердце упало.
— Точно, — спрашиваю, — не он?
— Нет, — говорит Федор Сергеич. — По-моему, не он.
— А какова его судьба дальнейшая, вам неизвестно?
— Потерял я его из виду, — говорит. — Еще тогда, когда меня в другой лагерь перевели.
Что ж, раз так, мне уже у него сидеть неохота. А он вдруг отпускать меня не хочет. «Подождите, говорит, погостите немного».
Я у него два дня пробыл. Он мне о себе рассказал: у него жена за другого вышла, пока он на фронте и в лагере был, и детей с собой увела, сына и дочь.
Вернулся он — ни дома, ни семьи. Жена на него и глядеть не хочет, дети отворачиваются, не помнят его.
Так и уехал куда глаза глядят, встретил по дороге знакомого однополчанина, тот пригласил к себе в совхоз, он и согласился.
Подумал Федор Сергеич и говорит мне:
— По-моему, вам больше, чем я, только один человек скажет, он теперь в Белоруссии, у себя на родине живет.
— Кто такой? — спрашиваю.
— Фамилия его Садкович, зовут Евгений, адреса точного не знаю, но вы найдете.
И конечно, я нашел. Поехал в Минск, в справочное бюро, и там мне указали адрес этого самого Евгения Садковича.
Он в маленьком местечке жил, в артели инвалидов работал.
Приехал я к нему, у него одной руки и одной ноги нет, щупленький, черноглазый, когда говорит — заикается.
Увидел карточку Володи и вдруг:
— Он, без сомнения, он!
Я даже слов лишился. Гляжу на него, молчу, себя не помню.
— Мы с ним часто о доме говорили, — рассказывает мне Садкович. — Он мне об отце говорил, о матери, о товарищах.
— Стихи читал? — спрашиваю.
— Читал, — отвечает. — Хорошие стихи, я теперь их точно не помню, только очень хорошие… бывало, слушаю — слеза прошибет.
— Как его фамилия? — спрашиваю.
— Не знаю. Он мне фамилии своей не называл, сказал только, что он из Смоленска.
— Из Смоленска?
— Да, — отвечает, — из Смоленска.
Значит, не он, нет, не он…
Видит Садкович, что у меня руки опустились, стал меня утешать:
— Может быть, что-то я перепутал, шутка ли, сколько времени прошло, почему-то мне помнится, вроде он из Смоленска, но, может быть, я ошибся…
Дал он мне еще один адрес, на Алтай, там товарищ один жил, который, по его словам, вместе с Владимиром из лагеря бежал.
А у меня уже и денег нет, чтобы ехать, и отпуск мой кончился. Вернулся я домой, уволился с работы. Не хотели меня отпускать, потом все же отпустили. Дом я продал — на что мне, бобылю, целый дом? Я о нем и не пожалел ни разу, у меня цель появилась, одно стремление, и как-то даже интереснее жить стало.