Солнце все дальше катится за Волгу. Остро пахнет нежными белыми цветами табака.
Когда-то Егор прозвал табак «рабочим цветком»: ведь днем он закрыт и развертывается только к вечеру, когда люди приходят с работы.
— Как Егор? — спрашивает меня Семен.
— Нормально. Если бы ты приехал часа на три раньше, застал бы его.
— Да, жаль…
Он задумчиво вытягивает толстые губы:
— Егор как-то до сих пор не сумел найти себя. Помнишь, он писал стихи? Все думали, поэтом станет…
— И станет, — убежденно говорю я. — Не спеши с выводами, Егор еще покажет себя.
Семен придвигается ближе ко мне:
— Только никому не говори: прошлой весной мы с ним как-то встретились, я был на практике в Рыбинской городской больнице, и он рассказал мне, что пишет песни для инвалидов в поездах. Только смотри! Это он мне по секрету рассказал, не дай бог, Федор Кузьмич узнает…
— Он уже давно их не пишет, — говорю я, а мысленно нещадно кляну Егора: по секрету всему свету, как это похоже на него! — И во-вторых, если он сказал тебе по секрету, то зачем же ты говоришь об этом?
Кто-то в доме играет на рояле. Кто-то, еще неумелый, еще плохо владеющий инструментом, с трудом подбирает «Тишину». И, как обычно вечером, музыка почему-то кажется печальной и особенно трогает за душу.
Полузакрыв глаза, откинув голову на скамейку, Семен негромко подпевает. Потом обрывает себя.
— Ты прав, — говорит он и спрашивает: — Больше никто не придет?
— Наверное, нет.
— Разъехались все наши кто куда. Рая Горохова где, не знаешь?
— Где-то под Ташкентом зоотехником на ферме. Федор Кузьмич переписывается с нею.
— А Вася Волохов? Не кончил еще консерватории?
— Говорят, в этом году заканчивает.
— Помнишь, как мы с ним пели дуэтом «Сомнение» Глинки?
Семен надувает толстые щеки и начинает густым, утробным басом:
Потом вдруг умолкает, проводит рукой по горлу:
— Что-то у меня со связками…
— Это тебе кажется, — говорю я. Семен с детства отличался крайней мнительностью.
— Все мне кругом пророчили — второй Шаляпин! — Легкая усмешка загорается в его глазах. — А я, как видишь, врачом буду, сельским врачом.
— Не жалеешь?
— Как тебе сказать, сам не знаю, — искренне признается он.
— А по-моему, ты потому хочешь стать врачом, чтобы свои воображаемые болезни лечить…
— Уж ты скажешь! Вообще-то, если хочешь знать, быть врачом в паше время увлекательно и интересно. Если бы ты видел, — взволнованно продолжает он. — Если бы только видел, какой в сельской больнице главный врач, что это за голова! Представь себе, язву желудка первым во всей Ярославской области по методу Филатова стал лечить — подсадкой. Его во всех деревнях знают, буквально ни одного человека во всей области не найдешь, кто бы Валерия Васильевича не знал.
— А ты, видать, влюбился в него.
— Немного, — соглашается Семен, — ты же знаешь, я влюбчивый.
— Знаю, — говорю я.
— Как живет Катя? — спрашивает он, помолчав.
Искоса смотрю на него, на его глаза, которые в эту минуту особенно спокойны и бесстрастны.
— Работает в музее. Сегодня увидишь ее.
— Работой довольна?
— Так себе.
— Ну, а это, как вообще ее жизнь?
Семен почти умоляюще глядит на меня, но я беспощаден.
— Ты мне сквозняк в голове не устраивай. — Я повторяю его же любимое изречение. — Говори прямо, хочешь знать, Сергей здесь? Здесь. Она его любит? Любит. А он ее? Еще больше.
— Чего ты бесишься? — спрашивает Семен. — В самом деле, злится, будто я виноват.
— Виноват? — переспрашиваю я. — Чем виноват?
— Да хотя бы тем, что она любит Сергея.
— Совсем обалдел.
Я окидываю взглядом всю его высокую, внушительную фигуру и замечаю:
— Врачу, исцелися сам!
— Ладно, — примирительно говорит Семен, — чего ты в самом деле, Гвоздь? Вот уж поистине Гвоздь, так и впивается.
— Какой есть.
— Институт уже окончил? — спрашивает меня Семен, ему, видно, хочется, перевести разговор на другую тему.
— В прошлом году.
— Где работаешь?
— Далеко отсюда, за Байкалом. Вот сейчас приеду в Москву — и сразу же в экспедицию, а вернусь только к ноябрю, не раньше.
— Все камушки ищешь?
— Что придется.
Семен улыбается:
— Ладно, не будем раскрывать твои секреты… — Он смотрит на часы. — Пойду поброжу по городу.