На улицах, конечно, было не пусто. Всякого там Дундур про себя понаслушался, когда к эшафоту добирался, ибо народец-то у нас разный, и часто трудно бывает понять, куда думы у людей поворачивают…
Не, славиц более, как в свою честь ранее, он там не слыхал, как не слыхал больше и здравиц. А вот проклятий и всевозможной ругани в полном достатке приняли его уши, и хоть не любо ему это было, но пришлось ему всё же то послушать.
Правда, и слова ободрения тоже к нему прорывались, а ещё жалостливые бабьи причитания. Народ ведь, повторяю, у нас всякий попадается…
Наконец, доставили жертву намечаемую к лобному месту, где втащили его на связку сухих дров и к столбу привязали железной цепью. После этого мешок с его головы был сорван, и он аж зажмурился от ярко сиявшего солнца.
Поглядел Дундур вперёд, а там, на балконе специальном, как словно в театральной ложе, сидела важно местная богаческая знать во главе с самим королём. Принцесса Марианна, впрочем, находилась там тоже. А невдалеке от будущего костра стояли, по долгу службы своей поганой, высокий пузатый палач в чёрном лоснящемся одеянии, и в красной одёже красовался кардинал Карл.
Короче, две ветви земной власти присутствовали там: одна карающая и действующая насильно, а вторая ей подпевающая и полагающаяся на хитрость.
— Смерть колдуну проклятому! — заорал тут какой-то обыватель, — Смерть оборотню Слепню!
И хоть и не слаженный, но на удивление сильный хор ему вторил:
— Сжечь негодяя!
— Сжечь сатанинское отродье!
— Зажигай, давай, костёр!
— Ага, запаливай!
— Будет он знать, как с чертями знаться!
Поглядел богатырь на искажённые злобой лица и не мог он в душе своей не поразиться. Это же были те самые горожане, которые недавно ещё его обожали! Которые кричали исступлённо не «сжечь его, сжечь!», а — «слава великому Дундуру!» и «слава великому Слепню!»
Что с ними произошло? Что их так переделало?
И хоть видел он там не только от гнева осатаневших, но и тех, кто молчал, и даже тех, кто плакал — лёг ему всё же на душу тяжёлый и горький осадок.
Да только не стал он этих людей в душе своей осуждать!..
Будто бы спала у него с глаз пелена, и узрел он как людская эта толпа, страхом и ненавистью крепко спаянная, несёт в себе общую для всех людей печать зла. «Каждый из нас и господин, и раб! — пришло вдруг к Дундуру понимание, — Причём и то и другое одновременно! Всё это море людское — в данный момент рабы, ибо они покорились властительной злой воле. А вот те, на балконе сидят которые — господа. Они эту власть осуществляют. Но если их поменять местами, то не изменится ничего! Рабы просто станут господами, а господа рабами, порядок же останется тем же самым…»
Вспомнил тут Дундур себя, когда совсем недавно он герцога из себя изображал, и сделалось сыну Лаймы очень стыдно. «Нет, тут на подлость людскую нечего особо пенять! — твёрдо он про себя отчеканил, — Тут надо добраться до самого нутра, до чёрной души богини Мары! Если удастся мне ослабить это тёмное общее поле, то станет мир наш хоть на чуточку более вольным. Ну а если не выйдет у меня ни шиша — то тогда придётся ещё подождать!..»
И в эту минуту отверз свои уста лицемерный кардинал Карл.
— Сёстры и братья! — гнусаво он заорал, — Волею божьей мы здесь караем великого колдуна! Очищающий сей огонь сожжёт дотла крамольника и еретика Дундура! Сей нечестивый оборотень вошёл в договор с самим сатаною, и за это казнится он справедливым нашим судом. Мы лишь тело это бренное уничтожим, а что далее с ним будет — это дело божье. Да смилуется господь милосердный над грешной этой душою! И да простит он ему страшные его грехи! Воистину! Молим!.. Аминь!
И он к палачу оборотился, и зло ему крикнул:
— Давай, образина — жги!
Вспыхнули мгновенно сухие сучья и поленья, и объялось место сжигания дымом и пламенем…
Вскоре это пламя воздвиглось высокой стеною, и сквозь чад и огонь был едва различим казнимого человека неясный контур.
И едва только рожи ненавистных вельмож за дымной завесою скрылись, как порвал Слепень свои цепи, и руки на груди спокойно скрестил. Да и стоял там недвижно, будто скала, за реакцией толпы сквозь дым и пламя наблюдая…
Первые тревожные голоса прорвались из ложи мерзкого этого театра, поскольку с высоты было лучше видать…