А за каждым его шагом неотрывно следят, считают секунды затаившиеся в кустах советские разведчики. Вот в доме погас последний огонек, свет которого был виден сквозь плотно закрытые ставни. Хлопнула дверь. На крыльцо, видимо, кто-то вышел. Мергену не видно из-за угла, хотя он и лежит значительно правее капитана. Но через короткое время тот, кто вышел из дома, подошел к часовому. Это был офицер. Знаков различия не было видно. Он что-то спросил совсем тихо. Часовой гаркнул немецкое: «Яволь!» Наверное, у него спросили: «Все ли в порядке?»
Офицер подошел к самой ограде. Взялся рукой за колючую проволоку. Потряс ее. Туго натянутая проволока ограды загудела. Толстые свежевыстроганные сосновые столбы отстоят один от другого на два метра. И «толщина» колючей ограды два метра. Такую ограду не перепрыгнешь. Да и не перережешь очень быстро, так, чтобы часовой не заметил: все хорошо освещено. И все же бдительный офицер обошел всю ограду, время от времени подергивая проволоку, и лишь убедившись, что все в порядке, он что-то сказал часовому и ушел в дом.
Теперь в зарослях смородины еще больше затаили дыхание. Еще внимательней стали следить за каждым шагом часового.
Уже одиннадцать часов. В ставнях ни одного проблеска. Значит, все огни внутри дома погашены. Только снаружи освещение заметно усилилось.
Умолк соловей, и немецкий часовой насторожился. Остановившись на углу дома со стороны сада, прислушался. Но, словно успокаивая его, соловей запел снова, уже ближе. Видно осмелел, перебрался в соседние с домом кусты. Так, должно быть, подумал немец…
Ризамат с тремя солдатами с вечера залегли в конце сада с большой доской, выкрашенной в черное, чтобы ночью не блестела. Из пения этого соловья они поняли совсем другое. Это был сигнал к действию. Каждый инстинктивно потрогал свой автомат, пересчитал связки гранат, висевших на ремнях, и, «благословясь», двинулся по саду. Шли гуськом, неся длинную доску. Шагали в ногу, чтобы не создавать шума. Хотя какой мог быть шум от сапог, к подошвам которых привязаны войлочные стельки. Страх был только за то, чтобы под ногой не хрустнул какой-нибудь сучок, упавший с дерева. Шли, пока звучала трель соловья. Умолкал соловей – разведчики замирали, иногда в позе журавля, с поднятой ногой.
А когда вишневый сад кончился и показались освещенные со стороны дома кусты смородины, четверо советских солдат опустились на землю, чтобы дальше пробираться ползком. Соловей в кустах запел, и они поползли дальше…
Мерген размотал веревку. Сделал петлю. Лег на спину и начал разминаться. Потом опять запел соловьем. Четверо бойцов с доской были уже рядом. Можно перестать подражать соловью. Но тогда часовой насторожится: кто вспугнул птичку? И Мерген время от времени сменял соловья, заливавшегося в вишневнике. А в голове его беспокойно, как птица в клетке, билась одна мысль: сумею ли? Не далеко ли? Не помешает ли высокая колючая ограда? И в который раз он прикидывал на глаз расстояние до часового и высчитывал каждый метр.
Расстояние в пределах пятидесяти метров Мерген определял безошибочно. Бойцы завидовали ему. Просили посвятить в тайну этого искусства. Но тайны никакой не было. Сызмальства Мерген научился отсчитывать на земле шаги отца. И когда он, бывало, уходил за подстреленной добычей, всегда наперед говорил, сколько шагов до нее. Мерген следил за его шагами, высчитывал, а иногда затевал игру в обратный счет. Это и приучило его «видеть» шаги человека, мысленно их откладывать на земле и переводить расстояние в метры. Сейчас расстояние до угла дома, где обычно останавливается и прислушивается часовой, укладывалось в восемнадцать метров. От проволочной ограды до куста смородины семь метров. Значит, если подскочить к ограде, то оттуда будет одиннадцать. Далековато, если учесть еще и то, что ограда – в рост человека, и это потребует предельной точности броска аркана. Но что же делать? Подставки тут никто не приготовил.
На плечо ложится теплая рука. Это капитан спрашивает, готов ли Мерген к действию. Мерген своей широкой жесткой ладонью пожимает руку командира, мол, все в порядке, можно начинать… И опять он залился соловьиной трелью. Одновременно он разувается, чтобы подойти к ограде бесшумно.
Часовой снова на углу. В который раз прислушивается к пенью соловья. И кто знает, то ли от грусти по дому, то ли отгоняя страх, немец и сам начинает тихо насвистывать. И так с меланхолическим посвистом он поворачивается и направляется за угол дома. И в этот момент над его головой, перед самыми глазами, взвилась, сверкнула под ярким электрическим светом черная молния. Он не успел даже присесть, или отшатнуться, или вскрикнуть, как холодная и скользкая черная молния обвилась вокруг шеи, и все для гитлеровца угасло. Веревка, показавшаяся ему молнией, натянувшись, как струна, задушила его мгновенно и потащила к ограде. А на ограде уже появилась большая широкая доска, по которой один за другим, как матросы по трапу, взбегали друзья Ризамата. Когда они оказались во дворе, Мерген и Воронов последовали за ними. За собою они утащили доску, чтобы по ней и возвращаться.