— А если все это выдумки? — сказала я своему лицу в темном стекле. — Если Гилье все только навоображал? Возможно, я столкнулась всего лишь с очередным случаем, когда отец не может принять натуру сына, а сын уходит в мир своих фантазий, чтобы заглушить боль отвергнутости. Мария, а если все намного проще?
Я встала, подошла к столу, перечитала записки на желтых листочках. «Слишком много „а если“, и слишком мало времени остается», — подумала я, отлепила листочки от стола, убрала в тот же конверт. Сунула его в папку с заметками о Гилье, взялась готовить ужин. Решила погодить до следующего сеанса — тогда уж и сменю метод терапии. «Нам нужны разгадки, Гилье», — подумала, взбивая яйца для омлета. В ту минуту я даже не догадывалась, что разгадки — самые настоящие — на подходе.
И что появятся они внезапно, и застигнут меня врасплох.
Гилье
Скоро Рождество, через несколько дней у нас в школе концерт. Я думаю, ты не увидишь меня на сцене, хотя, наверно, увидишь, потому что папа, когда они с дядей Хайме и дядей Хуаном едят в баре тапас, всегда говорит: «ох, не говори, теперь все на свете всё видят, и от их взглядов не укроешься, ничего не сделаешь втихаря, мы все у них под колпаком». И брови у него становятся черные и мохнатые, и наползают на глаза, как козырек.
В конце концов оказалось, что Назия не сможет петь на концерте, потому что ее наказали родители. Мне надо выступать одному и быть Мэри Поппинс, а не трубочистом Бертом, потому что я, конечно, не могу быть ими двоими сразу, и я должен спеть волшебное слово несколько раз, больше четырех, потому что если не спою, оно не сработает, в общем, я буду Мэри, но папе я об этом не говорю, ему никак нельзя говорить, ему лучше ничего не знать, пусть это будет волшебный сюрприз, когда в зале будут все родители, и тогда он меня не так сильно заругает, вот только недавно, когда он утром вел меня в школу, мы встретили у ворот маму Карлоса Ульоа, и они немного поговорили про взрослые дела, а потом она сказала:
— Отлично, а ведь рождественский концерт уже скоро. Как летит время.
Папа ничего не сказал. Только поправил лямку моего рюкзака. А мама Карлоса повернула голову вот так, боком, и спросила:
— А вы с женой придете посмотреть на своего мальчика?
Папа слишком крепко стиснул мою руку и скривил губы, словно закуривал, но без сигареты. И сказал:
— Нет. Она не сможет приехать. Да и я, наверно, не приду. Мне такие вещи как-то… даже не знаю…
Мама Карлоса сказала: «Ох», — и рот у нее стал круглый, а потом зазвенел звонок, вот и все.
А точнее, еще не все. Вечером, когда папы не было дома, потому что он пошел в спортзал, я пришел из школы и поставил диск, чтобы порепетировать на кухне. А сначала надел юбку, туфли и шляпку с цветком, мне все это отдала Назия. И из-за музыки я не услышал, что папа возвращается, потому что он что-то забыл. Точнее, я услышал, но слишком поздно. Я заторопился, но успел снять только шляпку и туфли, а юбку не успел, и папа зашел на кухню, и посмотрел на меня вот так, и рот у него стал как большое-большое «О», совсем как у мамы Карлоса. А потом он стал весь красный и дернул меня за юбку, и я даже упал на пол, но ушибся не сильно, только запястье и ногу ушиб. А потом он схватил меня за плечи и опять стал весь красный.
— Больше никогда не надевай женскую одежду, слышишь меня? Ты меня слышишь, Гилье? — сказал он, ну, почти прокричал. Дышал он как-то странно. И еще сказал: — Еще раз увижу тебя в такой одежде, я… я… даже не знаю, что сделаю. А теперь иди в свою комнату. Останешься без ужина.
Он вышел из кухни, хлопнув дверью, но тут же вернулся и схватил меня за руку вот так, словно я собирался сбежать, и наклонился, и заглянул мне в глаза. И сказал:
— Если я еще раз услышу, что ты говоришь при дядях «Хочу стать Мэри Поппинс, когда вырасту»… смотри у меня… клянусь тебе, клянусь…
Потом он увел меня в мою комнату, а сам заперся в туалете и, как мне показалось, стал плакать, и плакал долго, потому что, когда он вышел, было уже темно, и по телику шли новости с лысым сеньором, у которого плоское лицо, и мне стало очень жалко папу.
Ведь, мамочка, если бы ты была здесь, папа ни за что бы не плакал, потому что не скучал бы по тебе так сильно, а раньше он никогда не плакал — правда же?