Я подошел к толпе, и там оставалась вроде как дырка между тремя старенькими сеньорами в клетчатых кепках, они уже не ходят на работу, папа про них говорит: «Они всю жизнь ишачили, не разгибаясь, заслужили отдых», и я протиснулся в дырку посмотреть, что там случилось, и тут почувствовал вот тут, выше пупка, что-то тяжелое, потому что увидел Назию и ее маму, они стояли у двери с занавеской и держались за руки, и мама закрывала лицо платком, а Назия — нет. И когда я помахал рукой вот так, чтобы она меня заметила, из-за занавески вышел на улицу отец Назии, а потом вышел Рафик, двое полицейских вели их под руки к своей машине, она стояла рядом. И Рафик кричал и пинался, и много ругался, и один сеньор в клетчатой кепке сказал:
— Эти все одинаковы. Не знаю, на чем они попались, но с ними все ясно.
Другой сеньор курил какую-то штуку, из нее шел дым, такую, вроде сигареты, но она не горела, она же пластмассовая. Он немного покашлял и сказал:
— Темными делами занимались, это уж точно. Мне их парнишка никогда не нравился — все время ошивался в интернет-кафе, и еще один с ним. Вот увидите, окажется, что они бомбы подкладывают…
А одна девушка чуть подальше посмотрела на небо и сказала:
— А мне их жалко: подумайте, каково им… В чужой стране, вдали от родины, а теперь еще и это…
Тогда другая сеньора сказала:
— А мы? А нам-то каково, когда они приезжают нас грабить? А мы долдоним одно и то же: ах бедняжки, ах несчастные… Потому что жизнь нас ничему не учит. Кому рассказать — не поверят.
Но все вдруг примолкли, потому что полицейские посадили Рафика и его отца в машину. А из мини-маркета вышли сеньорита Соня и… и сеньора Кармен! Она тоже работает в школе, только я сейчас не припомню кем. Они обе были очень серьезные. Они заговорили с Назией и ее мамой, не знаю о чем, но мама Назии все время трогала себя за лоб и качала головой, и говорила: «ай-ай-ай», а потом сеньорита Соня обняла ее и стала ей что-то шептать, не очень долго, но все-таки больше долго, чем недолго. А потом они все сели в другую машину и тоже уехали, но в их машине сирена не работала. И это всё.
— Вот увидите, их завтра же выпустят, — сказал сеньор с пластмассовой сигаретой. И сплюнул. И еще что-то долго говорил, но я услышал слова сеньоры: «Ой, не успела оглянуться, а уже двенадцатый час. Так и все утро пройдет, а погода-то какая… скоро дождь начнется», и я подумал, что, наверно, опоздаю в школу, и побежал к автобусной остановке, а автобус как раз выехал из-за угла на площадь и встал у светофора. И пока я бежал к остановке, у меня немножко болело вот тут, как будто мне надо в туалет, потому что я вспомнил, что Назия меня не заметила и теперь, наверно, она уедет со своей мамой в аэропорт и улетит, и, когда я спою номер из «Мэри Поппинс», ей это уже не поможет, потому что уже слишком поздно, и она умрет в гареме своего толстого усатого мужа и двоюродного брата, и тогда…
И тогда я сел в автобус и доехал до школы, и было уже не полдвенадцатого, а чуть позже, потому что так сказал дедушка Пилар Сории, он вместе с мамой близнецов Росон стоял у ворот.
— Ну, Пилар, не мешкай, уже тридцать пять двенадцатого, нехорошо опаздывать в последний день, — крикнул он ей. А потом сказал сеньоре Росон: — Может, выпьем по чашечке кофе тут, за углом? Как-то глупо возвращаться домой, если через час опять идти сюда, на концерт…
А она сказала:
— Что ж…
И почесала ухо. И опять сказала:
— Что ж…
И они ушли, медленно-медленно, под ручку.
И тогда я бросился бежать, и бежал, не останавливаясь, потому что если я прибегу раньше всех, то, наверно, смогу попросить сеньориту Марию, пусть она разрешит мне выйти первым, и тогда Назия еще не успеет сесть со своей мамой в самолет и не улетит в Пакистан, но, когда я добежал до зала, там уже были некоторые ребята из класса, а у дверей топтались родители, но сеньориты Марии не было. Только сеньорита Клара.
— А, Гилье. Пришел — и то хорошо, — сказала она, стоя на сцене. А потом сдвинула брови вот так, чтобы из двух бровей получилась одна, и заглянула в папку: — Вы с Назией выходите на сцену после близнецов Росон. Сейчас проверю… м-м-м… да, ваш номер предпоследний.