— Но я же не дойду…
И тут черный занавес раздвинулся, и появилась сеньорита Клара, она шла очень быстро, с папкой в руке. Увидела меня, подошла и сказала, и лицо у нее было довольно красное, но не сердитое:
— Гилье, мальчик мой, ты, что, так и выйдешь?
— Просто…
— Чего ты ждешь — переодевайся!
— Просто я хочу пописать, а дверь…
— Ох, нашел время, потерпи немного, — она глянула на часы, и глаза у нее стали очень большие. — Пора начинать! А тебе давно пора переодеться!
— Да.
— Тогда чего тянешь?
— Просто я думал, что там кто-то есть, а Лара Гутьеррес мне сказала, что на самом деле…
— Хорошо, не волнуйся. Твой номер еще не скоро, беги в туалет для пятиклассников. Только через черный ход! И не задерживайся там!
Когда сеньорита ушла в комнату для переодеваний и сказала: «Дети, дети, осталось пять минут! Прошу вас: не галдите, приготовьтесь!», я вышел через дверь, которая ведет на баскетбольную площадку, и побежал со всех ног, потому что начался дождь и с неба падали большие-большие капли, и так я добежал до двери секретарской, как папины друзья бегают на регби, только я бежал со сдвинутыми ногами, потому что и правда больше не мог терпеть. Потом поднялся по лестнице на второй этаж и добежал до туалетов, но не смог открыть ни одну из трех кабинок. Потому что там висела табличка: «Проведена дезинфекция. Туалет не работает».
И тогда…
И тогда из меня чуть-чуть вылилось, и лилось так, что я не смог остановиться, так иногда бывает по вечерам, когда папа засиживается у компьютера и я в конце концов писаю на постель, только здесь не было простыни, а были бумажные полотенца, они шершавые и маленькие, их нужно очень много, зато их не надо класть в стиралку.
И вот что случилось: я быстро-быстро снял брюки, чтобы вытереться, и трусы, и носки, очень быстро снял с себя все, очень быстро вытерся, потому что боялся, что кто-нибудь войдет, а потом увидел, что не могу надеть свои брюки, потому что они все мокрые и немножко воняют, ну, точнее, очень сильно. И тогда я подумал, что лучше всего завернуть их в бумажные полотенца и надеть костюм Мэри Поппинс, он ведь у меня в сумке. И я полез в сумку за костюмом и тут почувствовал, что у меня что-то заболело вот тут, ниже горла, а стекла в туалете дрогнули от громкого грома.
— Ой. — сказал я вот так, тихо-тихо, потому что у меня что-то ныло под горлом, сдавливало голос, мешало дышать. И еще раз: — Ой.
«Нет, мне только померещилось. Ну пожалуйста. Пусть я увижу, что мне только померещилось». — подумал а. когда снова грохнул гром и в туалете на секундочку погас свет.
Но я тут же полез в сумку, и когда я достал из нее белое полотенце, штаны «Адидас» и спортивные перчатки, то понял, что ничего мне не померещилось.
Сумка и вправду была не моя. А папина.
Мария
Когда я увидела, как в сумрачной гостиной под грохот ливня по крышам Мануэль Антунес обнимает статьи об исчезновении своей жены, мне открылась правда. Детали головоломки, над которой я билась несколько недель, сложились воедино.
«Он знает, — подумала я. И все стало таким очевидным, таким… логичным, что кровь заледенела в жилах, и я снова сказала себе: — Гилье знает, что случилось».
Поняла: черная тень айсберга под ногами отца и сына, которую с самого начала разглядела Соня, — вовсе не то, что мы с ней вообразили, а его полярная противоположность.
Оборотная сторона монеты.
Правда, доподлинная правда, оказалась страшнее, чем мы подозревали: это не Гилье отказывается признать Аманду погибшей. Его отец — вот кто отказывается признать факт ее смерти. Да, Мануэль Антунес цепляется за воспоминания, потому что оставить их в прошлом — выше его сил.
А Гилье…
Я посмотрела на Мануэля Антунеса, и мне показалось, что нас разделяет не круглый деревянный стол, а какая-то пучина. Огромный колодец, полный глубокой, безысходной печали.
— Гилье знает всё, Мануэль, — услышала я собственный голос, и прозвучал он так мрачно, что даже мне показался чужим.
Он еще несколько секунд сидел в обнимку с листками. а потом медленно медленно поднял глаза, вытаращился на меня, спросил, словно не понимая: