В какой-то момент Станислав почувствовал, как его лоб покрылся испариной. Ему не дали даже времени расстегнуть полушубок. Великоватая шапка съехала на глаза. Он сдвинул ее на затылок.
— Потому что я не немец, — произнес Станислав.
Одуха замер, от его ответа.
— Мне об этом никто не говорил… — Он окинул взглядом окружающих. — Музалев, почему мне никто об этом не докладывал?
— Я сам до сих пор держал это в тайне, — сказал Станислав.
— А зачем? С этого и следовало начинать.
Станислав видел, как задергался у Одухи уголок рта.
— Вы правы. Однако решиться на это непросто.
Одуха нахмурил брови.
— Боялись гестапо?
— Нет, презрения. Лучше уж ненависть, чем презрение.
В прищуренных глазах Одухи появился интерес.
— Вы австриец?
Станислав покачал головой.
— Швейцарец?
— Нет.
Майор не мог скрыть своего нетерпения, губы его гневно сжались.
— Да кто же вы, черт возьми?!
— Поляк.
Наступило длительное молчание.
— Поляк… — повторил Одуха. Он сел и откинулся назад, прижавшись спиной к спинке стула. — Поляк в немецкой армии. Впервые такое слышу. А какого дьявола и откуда ты в ней взялся?
Станислав вкратце обрисовал, каким образом он попал в вермахт, вспомнил также о Польше, границе, рейхе, проблемах гражданства…
Одуха опустил ложку в остывший уже суп и несколько секунд помешивал его в задумчивости.
— Ваши слова звучат убедительно, — сказал он, — и как-то объясняют ситуацию. У меня никак не укладывалось в голове, что в отряде будет немец. Поляк — это совсем другое дело. Да, странный поляк — но это лучше самого странного немца. Как же ты, Музалев, ничего об этом не знал? Вроде даже пиво с ним пил, и неужели тебе ничего не бросилось в глаза? Да поляка можно сразу распознать. Заруби себе на носу на будущее: прежде чем ты откроешь рот, чтобы что-нибудь сказать, поляк уже будет иметь об этом совершенно другое мнение. Но конечно, не здесь. Здесь он будет выполнять то, что я скажу. Ну, а теперь присаживайтесь.
— Слушаюсь, товарищ майор!
Одуха снова принялся нарезать хлеб, раздавая ломти сидящим вокруг. Музалев шепнул Станиславу на ухо, что это излюбленное занятие майора. Любит нарезать хлеб. На столе появился самогон. Одуха поднял стакан.
— За удивительного немца, который оказался поляком!
Все выпили. Станислав встал. Он понял, что должен сказать несколько слов. Глаза всех присутствующих устремились на него. Он заговорил, с некоторым трудом подыскивая русские слова:
— Мундир, который лежит там, в мешке, я был вынужден напялить на себя два года тому назад… У меня было такое ощущение, будто кто-то ударил меня по лицу. Жег меня… как огонь. Что я мог сделать? Ничего. Уже шла война, тогда я подумал, что попытаюсь во Франции, сумею там дезертировать, сброшу мундир с себя… Под Бельфором я попробовал сдаться в плен. Во французский плен. Но французы сами сдавались. Как-то я вышел навстречу двоим и поднял руки. Они тоже подняли. Я тяну руки выше, а они пытаются поднять еще выше. Я им кричу по-французски «я поляк», а они мне «finie la guerre», то есть «конец войне». И вместо того чтобы они меня, я взял их в плен, — Станислав умолк на минуту, услышав смешки. — Теперь это кажется смешным, но тогда я чувствовал, будто мне клещами сжали горло. Поэтому я хотел бы выпить сейчас за то, что еще не конец и что я не там, не у немцев, а именно здесь… — Голос у Станислава дрогнул и он залпом выпил свой стакан.
Наступила тишина, все были взволнованы. Музалев и Троицкий по очереди пожимали ему руки.
— Ну, ладно, — отозвался Одуха. — Франция опозорилась. Но ты не радуйся, что сбросил с себя этот мундир. Завтра наденешь его снова.
— Мундир не надену, — сказал Станислав. Одуха побагровел от гнева.