Наступил октябрь. Днем и ночью шумели тихие обложные дожди. Пришла пора собираться Ивану в дорогу. Все, что намечал сделать в Журавлях, было сделано. После этого следовало бы не грустить, а радоваться. В Москву Иван возвращался не только с макетом новых Журавлей, с чертежами, но и с любимой женой. Почему же так ныло, так побаливало сердце? И почему теперешняя тоска напоминала Ивану тоску, которую он испытал в то утро, когда забрался в кузов грузовика и впервые покидал Журавли? И Настенька, обычно веселая, говорливая, тоже была молчалива и грустна. Собирала вещи свои и мужнины и старалась не смотреть на Ивана. Наклонилась над чемоданом, укладывала платье, а Иван поднял ее, потом взял в широкие ладони милое лицо и увидел заплаканные, тоскливые глаза.
— Слезы? — с наигранной веселостью спросил Иван. — Откуда они, Настенька?..
— Так… Разве я знаю! — И по щеке, блеснув, покатилась слезинка. — Когда уезжаешь, всегда бывает невесело… Ваня, а в Журавли мы вернемся?
— Ах, вот ты о чем?
Своей ладонью Иван осторожно вытер ей слезы. Хотел сказать, что, возможно, они и вернутся в Журавли, если доведетея то, что есть на макете и в чертежах, претворять в жизнь. И не сказал. Помешал Иван Лукич. Он появился на пороге и весело крикнул:
— Ну, птицы перелетные! Готовы выпорхнуть из гнезда? И отлично! — Взглянул на сложенные в углу и приготовленные для упаковки подрамники. — Плотники еще не приходили? Ну что за народ! Говорил же, чтобы с утра начали паковать… Беда! — Подошел к Ивану. — Ваня, на станцию я послал Голощекова. Велел взять билеты на поезд, что отходит из Невинки… Настенька, а ты чего такая кислая? Не журись, невестушка, не печалься! С таким парнем, как Иван, в Москве не пропадешь. Он тебя, ежели что, из огня выхватит! Как, Ваня, верно говорю? Угадал? Ну, ну, не отнекивайся, я-то тебя хорошо знаю! Это для Настеньки ты, может, и диковина, а для меня — весь на виду. — Обнял сына, отвел к окну. — Вот что, Иван, загляни-ка сегодня в правление. Там я приготовил нужные документы для Москвы. Те, что насчет твоих проектов и чертежей. С печатями, все как полагается. А как же! У нас порядок! Какой может быть документ без печати? — Подмигнул Настеньке, ища у нее поддержки. — Вот и моя невестушка это же скажет… Так что заходи! Ежели меня в кабинете не застанешь, то документы у Сашка… А я зараз проскачу в мастерскую и подошлю к тебе плотников… Пусть заколачивают твое добро…
Вскоре ко двору подъехал грузовик. Трое мужчин в длинных, путающихся между ногами парусиновых фартуках стащили с кузова доски, сняли пилы, топоры, сумочку с гвоздями. Не мешкая, плотники начали сбивать из привезенных досок ящик и упаковывать в него подрамники и макет новых Журавлей.
Через час сделали перекур, и пожилой плотник с густыми завитками волос на крепкой шее вынул кисет. Сворачивая цигарку, сказал:
— Иван Иванович, получается какая-то чертовщина…
— Это вы о чем?
— О том, что мы зараз заколотим в ящик, как в гроб! Чертовщина получается — и все! — Плотник прикурил, погасил спичку. — Чертежи и все такое прочее для нас мастерил? Нам они принадлежат? Нам! Собрания проводил? Проводил! Аппетит на хорошую жизнь у людей раздразнил, а теперь — в багаж и наутек… Не годится так, Иван Иванович… Людей бунтуй, это хорошо, но и дело делай. А то на словах все за хорошую жизнь. А на деле что? На словах обновляются Журавли. А ты дай нам эти свои чертежи да возьми над нами команду… Да мы такое сделаем, что ахнещь!
— Чертежи и макет — это моя дипломная работа, — краснея, отвечал Иван. — Ее еще надо показать в институте… Пусть ученые поглядят…
— А чего им глядеть? — спросил второй плотник, присаживаясь на ящик. — Ученым тут не жить, а мы на твои чертежи уже глядели — чего еще?
— Надо все это утвердить…
— Мы и утвердить можем… Слыхал, что народ на собрании в один голос говорил? Строить новые Журавли — и все! Мечта у людей какая открылась, а ты эту мечту заколачиваешь в доски и увозишь. Не годится, Иван Иванович, обманывать людей. — Плотник с завитками на шее говорил зло, недоверчиво поглядывая на Ивана. — Ведь чертовщина получается! — И обратился к своим напарникам: — Наше дело, конешно, маленькое: есть наряд и есть указание — мы и стучим топорами. Но мы тоже люди, и мы на собрании тогда были… Санько, Санько, поаккуратнее бери ту штуковину, а то все наши новые Журавли изломаешь к чертям собачьим… Ишь какие там славные домишки… Иван Иванович, те домишки надо сперва чем-либо мягким обвернуть, а тогда и ставить в ящик…
Иван сказал Настеньке, чтобы дала какое-нибудь старое рядно, посоветовал плотникам, как нужно укладывать чертежи и макет, чтобы в дороге не повредить, и пошел в правление. И пока шел, думал о том, почему Настенька вдруг загрустила. Или ей не хотелось ехать в Москву? Или она чего боялась, а сказать ему не хотела? И тут неожиданно вспомнил: еще на той неделе она сказала, что у них будет ребенок, и сказала с такой неподдельной веселостью, что нельзя было понять: говорила правду или шутила? Она была необыкновенно возбуждена и когда заговорила о ребенке, то заливалась таким заразительным смехом, что и Иван, обнимая ее, тоже смеялся. «Так вот она где таится, причина ее тоски и печали! — рассуждал он, замедляя шаг. — А я, дурень, начал расспрашивать, что и почему. Но удивительное дело!.. Тогда смехом заливалась, а теперь, наверно, бедняжка, думает-гадает, как ей придется рожать там, в Москве, а потом где жить с ребенком. Да и мне не грешно об этом подумать — отцу это полагается. В самом деле, где будем жить? Поселиться в общежитии? Но какая это будет жизнь для людей семейных? Да и комендант на порог с ребенком не пустит. Вот так задача… Искать комнату? Дорого… Надо было согласиться ехать к Игнатенкову — вот бы и были гроши. Ведь кучу денег обещал… Есть в общежитии комнатушка с одним оконцем. В ней живут Андрей Журавлев и Василий Кобчик. Может, они согласятся перебраться в общежитие, а мне уступят комнатушку? Это было бы почти идеально! А комендант? Его не упросишь и не уговоришь. Да тут если хорошенько все взвесить, то и до слез недалеко… А может, Настеньку теперь беспокоит, что мы, как те настоящие дураки, живем без регистрации наших брачных отношений… Может, она тогда пошутила, хотела прихвастнуть: вот-де какая я смелая, — а теперь стыдится сказать мне, а я тоже молчу? Вот она и тоскует, а отсюда слезы… Ну, ничего, мы это дело поправим, и поправим быстро… Как приедем в Москву, так сразу пойдем в загс».
И пока Иван шел по селу и думал о Настеньке и о том, как им доведется жить в Москве, все время где-то рядом плакал и плакал обрубок рельса. И если бы удары молотка о сталь были частые, то такой звон был бы похож на тревогу. Но одиноко-печальный голосок раздавался редко; он то вспыхивал, повисал над Журавлями, плыл под низкими, идущими на запад тучами, то, умирая, умолкал. И трудно было понять, зачем возникают и гаснут эти звуки, кому они нужны и чего они хотят. И неизвестно, как они смогли родиться подле той жизни, какой жили Журавли?
Иван улыбнулся и невольно взглянул в сторону, откуда доносился этот сонно-тоскующий благовест. Церковь стояла на юру, темнела старенькая черепица, и возвышался над нею ржавый крест. «Проклинатель мой старается, верующих скликает, — подумал Иван, продолжая идти своей дорогой. — Как же он тогда обозлился, аж вспотел, бедняга, от злости… Да и как не вскипеть! То ему уже новая церковь мерещилась, а тут такой решительный отказ… Церковь в новых Журавлях?! Какую надобно иметь голову, чтобы до этого додуматься…»
И вдруг дорогу Ивану преградила Ксения. Он даже вздрогнул: не ждал ее встретить. И откуда взялась? Будто земля расступилась, и явилась Ксения. Ведь никого на улице не было. Оглянулся, а перед ним стояла, мило улыбаясь, Ксюша, в своем рабочем, испачканном маслом и запятнанном комбинезоне. Матерчатый поясок на пряжке ловко подхватывал ее девичье-тонкую талию. Стройная, улыбающаяся, зовущая к себе, она показалась Ивану необыкновенно привлекательной. Глядя на ее поясок, на блестевшие глаза, на знакомый завиток у виска, Иван ясно увидел ту памятную ночь на Маныче и ее, Ксюшу, на пушистой, как перина, траве…
— Здравствуй, Ваня!
Обычные слова привета она произнесла голосом вкрадчивым, ласково и тихо; так, показалось Ивану, никто и никогда еще не произносил этих слов. Иван услышал не «Здравствуй, Ваня», — нет!.. Слова ее говорили: «Милый мой, и как же я по тебе соскучилась, и как же нам, помнишь, хорошо было там, на Маныче, и как бы я была счастлива, если бы можно было вернуть и ту темную, укрытую камышами ночь, и тот Маныч…»