Наконец Иван Лукич подрулил к калитке своего дома и, опираясь ногами о скользкую землю, вкатил машину в темный, шумящий дождем двор. Фара выхватила из тьмы, густо прошитой косыми, сверкающими нитями, черный угол дома. Жестяная труба не вмещала поток, и он с шумом выплескивался через край и заливал часть окна. Иван Лукич прислонил мотоцикл к стене и выключил свет. Темень сомкнулась и поглотила все. Не было видно ни крыльца, ни стены рядом, и только слышался тягучий, как от водопада, шум… Скользя и хватая руками мокрую стену, Иван Лукич добрался до крыльца, по ступенькам которого текли ручьи, постоял, отдышался и пошел в дом.
Зажег свет, зашел на кухню и с удивлением, как человек, который заблудился и попал в чужое жилье, посмотрел на немытую посуду, им же еще позавчера оставленную на столе. Взял кусочек твердого, как сухарь, хлеба, положил в рот и стал жевать, а с обвислых усов стекали, как слезинки, капельки. Полотенцем вытирал голову, лицо, усы Так, с полотенцем в руке, и побрел по комнатам. Думал, что найдет в доме хоть одну живую душу, и не нашел. Отворил дверь — на него повеяло затхлостью. Под ногами прошмыгнула одичавшая кошка. Над головой все так же тягуче и тревожно билась о жесть крыши вода.
Иван Лукич не спеша переходил из комнаты в комнату, а сапоги издавали противный, чавкающий звук, будто он брел по луже и чавканье это говорило: ну, чего ходишь, Иван Лукич, чего топчешься, сядь и отдохни. Поглядывая на мокрые следы, Иван Лукич снял пиджак. Удивился: оказывается, и свитер и рубашка промокли. Хотел и их снять, но вспомнил, что у него не было чистой рубашки… Стоял и держал пиджак за воротник. Сколько же в нем собралось влаги, если он такой тяжелый? Потускнели под дождем и звезда и депутатский знак… Иван Лукич присел на диван. Полотенцем старательно протер эмаль и золото, подул на знаки теплом изо рта и еще раз протер. Повесил пиджак на спинку стула, вынул из кармана зажигалку и промокшую пачку «Казбека». Закурил и задумался. И почему-то увидел себя с чернильницами в руках, услышал даже, как они ударились о стекло и как стекло треснуло. «На словах, на виду у людей ты человек передовой, — лезли в голову слова Ивана. — Как могло случиться, отец, что ты оглох и ослеп?..»
Не хотелось думать ни об Иване, ни о том, что случилось в кабинете, и он начал стаскивать сапоги. Расстелил на полу, чтобы быстрее просохли, мокрые и грязные портянки. Чувствуя зябкую дрожь в теле, взобрался с ногами на диван. Хотел так, с поджатыми ногами, согреться и вздремнуть и не смог. Как только глаза закрылись, умолк шум на крыше, а Иван Лукич уже был у Скуратова. Видел невеселое лицо, колючий, сердитый взгляд и явственно слышал его голос:
— Тебя, Иван, совесть мучает… Погордился перед сыном, а теперь не знаешь, куда себя деть. Водку хлещешь! Ох, смотри, Иван, пока будешь ныть да выпивать, сосед Игнатенков тебя обгонит!
— Как так обгонит?
— Да, обгонит… Илья Васильевич следом за Иваном отправился в Москву. Перед отъездом был у меня. Сказал, что без архитектора не вернется. Вот и рассуди. Может так случиться, что твой сын прибудет в Ново-Троицкое с проектом новых Журавлей. — Обнял Ивана Лукича, посмотрел ему в глаза. — Не злись, Иван, и не вешай голову… Тебе такое не к лицу… Помнишь, разводил теорию о потолке? У Ильи Игнатенкова, выходит, потолок малость повыше?
— Намекаешь, Степан, чтоб уступил место?
— Зачем уступать? Нельзя уступать. Когда ты отказался от проекта новых Журавлей, Закамышный звонил и настаивал применить к тебе силу… Но известно, насильно мил не будешь… Помнишь, когда Иван Лукич Книга объявил войну бедности? Дело это для него было милым, желанным, и «Гвардеец» быстро встал на ноги… А новые Журавли этому же Ивану Лукичу не желанны… Вот где твоя беда!
Иван Лукич отстранил руку Скуратова, отошел от стола.
— Чего ты от меня хочешь, Степан? Говори!
— Сегодня ничего не хочу, — ответил Скуратов. — Поезжай домой, отоспись. Завтра, когда голова посвежеет, приезжай — побеседуем…
XXVI
Иван Лукич опустил ноги на холодный пол и прислушался. Дождь и ветер все так же били, рвали крышу, и жесть то стонала и охала, то гремела так, будто на нее свалили мелкую гальку. «В такую непогоду хорошо водку пить». И как только Иван Лукич сказал об этом, его потянуло к низенькому шкафчику, что незаметно примостился в углу. Шлепая босыми ногами по холодному паркету, Иван Лукич подошел к шкафчику и вынул из него графинчик. Улыбнулся горестно, ладонью расправил усы и присосался к горлышку. Пил без передышки, как человек, изнуренный жаждой, пьет воду. Отдышался и, чувствуя, что ему сразу стало теплее, поплелся в ту большую комнату, которую еще не так давно именовали архитектурной мастерской.
Комната выглядела, как заброшенный, никому не нужный сарай. На опустевших столах и на полу валялись какие-то исчерченные и изорванные бумаги, огрызки карандашей, смятые тюбики от краски, пустые бутылочки из-под клея. Под ноги подвернулся кусок ватмана. Иван Лукич поднял его и долго смотрел на черновые наброски двухэтажного дома с двумя крылечками — для двух семей. Нижняя часть, как раз в том месте, где лепились крылечки, была разорвана и испачкана тушью. Иван Лукич положил чертеж на стол, пригладил его ладонью. И в воображении вдруг под: нялся совершенно готовый — въезжай и живи — дом с широкими и светлыми окнами, глядящими на улицу; и будто с одного крылечка сошел Игнат Антонов, а с другого — Антон Игнатов. Кумовья сняли картузы, разом поклонились и сказали: «Спасибо тебе, Иван Лукич! Вызволил стариков из беды… Это же не домишко, а одно сплошное удобство. И не живем мы тут, Иван Лукич, а царствуем… Заходи до нас в гости, не стесняйся…»
Иван Лукич усмехнулся, потер кулаками виски. «А что, можно было бы и зайти, домик мог бы получиться приличным, и жить в нем неплохо», — думал Иван Лукич, глядя на кусок чертежа. Его удивляла надпись, сделанная карандашом размашисто, по всему фасаду — от одного крыльца к другому: «Не годится! И не так и не то!» По почерку было видно, что надпись сделал Иван, да и кто еще смог бы так решительно забраковать эту работу? «И его дело трудноватое, — : заключил Иван Лукич, — Всё доискивался, всё испытывал, а потому и браковал. Хороший же домишко, чего еще желать, а для него и не так и не то…»
На подоконнике увидел забытую фотографию сына. Иван смотрел на отца и улыбался. Улыбнулся и Иван Лукич… Глаза сами закрывались. Не стало ни куска ватмана на столе, ни самого стола. Откуда-то из темноты вышел Иван. У него макет новых Журавлей, и он нес его на вытянутых руках, как носят хлеб-соль, когда встречают дорогого гостя. «Поглядите, батя, какие они, эти новые Журавли!» — «А чего на них смотреть? Все это я видал… Тут, сыну, меня одна думка терзает, и я хочу открыться тебе. Только будем беседовать мирно, без ругани… Думка та касается меня. Шут его знает, может, ты, сыну, и прав, а я не прав, и, может, не на этом чертежике надо было написать, а на мне: «Не годится! Не то!» А на Игнатенкове написать: «Это годится! Это как раз то, что надо!..» Ить и Скуратов считает, что Игнатенков — то, а Иван Лукич Книга — не то… Как же, Ваня, трудно устроена наша жизнь… Наперегонки живем: кто кого. Чуть человек замедлил бег, может, он в этот час приморился, а может, душа его не расположена нестись вскачь именно теперь, а его уже со всех сторон норовят обойти да еще и ножку при случае подставить, чтоб он полетел к чертям собачьим и не поднялся… Вот и Игнатенков стремится обогнать меня сбоку. Спит и во сне видит, как он очутится впереди… К тебе, Ваня, умчался, и все для того, чтоб выскочить наперед. Сосед мой — хитрун. Замыслил там, в Москве, подмагарычить тебя, Ваня, обещаниями сманить в Ново-Троицкое, а после этого промчаться мимо Журавлей на своей сороке-белобоке и показать «Гвардейцу» дулю… Нет, Иван, видно, твоего батька еще не раскусил мой сосед Игнатенков. И тебе, как сыну, скажу: пока я жив, не бывать той дуле. Не Игнатенков мне, а я ему подставлю ножку, а той дулей, что приготовил для моего носа, сам и подавится…»
Мысль эта показалась очень важной, новой и единственно правильной; Иван Лукич спрятал в карман фотографию сына и прошел в комнату, где Оставил пиджак и где стояли залепленные грязью его сапоги. Поспешно, как человек, которому некогда раздумывать и надо действовать, начал одеваться. «Не тут, в этом осиротевшем домине, зараз мое место, — говорил он сам себе, натягивая влажныйи ставший тесным сапог и притопывая им.