— Жулик, жулик!
Сосед рванул трехколенное удилище, кулички испуганно сыграли-вильнули от берега, сбелев брюшками и исподом крылышек. Вслед им понеслось:
— Шантрапа долгоносая! Путается тут всякая тварь, не могут вас охотники перехряпать! Нахватались тут у всяких…
И на выражения покрепче, от которых у людей уши вянут, не поскупился помрачневший рыбак с машиной. А почему? Вначале я и не догадался. Безвинные перевозчики где-то за рекой частили «перевез, перевез», когда вспомнил я, как один из них совсем иное «молвил» моему соседу по рыбалке. Особого слуха на птичьи голоса не надо иметь, чтобы услыхать-разобрать слово «жулик».
Еще ниже склонился я к воде и беззвучно засмеялся. Шут его знает, Этого куличишку, как у него вместо обычного «перевез» вырвалось совсем другое! И вовсе непонятно, где и от кого подхватил он оскорбительное для честного человека слово? Хотя, по правде говоря, мне и не такое приходилось слышать от птиц, да ни разу не обиделся на них, а только удивлялся и похохатывал над ними. Вот и тут еле-еле удержался, чтобы не расхохотаться. Ладно один, а будь со мной голосистый приятель — загремели бы самым бестактным образом. Моли бога, жигулист…
А что, если угадал куличок-то?..
Я распрямился и оглянулся на соседа, однако его нигде не было. Ни его самого, ни оранжевых «Жигулей». Когда он уехал — не слыхал, и даже дверкой не схлопал. Скрался…
Солнце пробило туман и заиграли росинки на травах, взвеселела и река, и рыба. С противоположного покатистого берега невидимый мне куличок-мордунка завытягивал одно и то же:
— Извините, извините, извините…
— Чудак! — бормочу я и с улыбкой отцепляю «пирожкового» чебака. — Перед кем и за что извиняться?
Снова закинул удочку поближе к задеве — затонувшему по водополью кусту ивняка, — и когда поплавок был еще в воздухе, из-за поворота вывернула стайка перевозчиков. Они не шарахнулись прочь от поплавка, а деловито пронеслись своей дорогой, позвенькивая озабоченно:
— Перевез, перевез, перевез…
Испилите
Вчера на востряке Логиновской гряды зачихали бензиновым угаром пилы, и, ухая-обмирая телом, тяжело захлестали березы землю. Она ушибленно вздрагивала, и в ней зарождался не то стон, не то глухой утробный гул. Обсохшее солнце не успело подняться к полдню, а гряда уже осталась без «рукава», протянутого к солонцеватой Хрипуновской степи. По засеке с вершины березы-семенницы взлетал свечкой лесной конек и подгонял себя ребячьим скорословием:
— Лети, лети, лети…
Но натыкался на пустоту и осекался, и вместо звончатого перебора он испуганно выкрикивал: «Ай-ай-ай!»
На примятом костяничнике сидели в мокрых рубахах мужики и парни, а женщины доставали еду из сумок — калачи и шаньги, вареные яйца, разливали по кружкам молоко и размешивали в чашках творог со сметаной. Люди изредка отнимались от еды и, утирая горячий пот, добродушно усмехались:
— Чего ты, птаха, перепугалась? Упасть что ли боишься? А ты к небушку вздымайся, как жаворонок над степью.
Уроненные деревья еще дышали теплом и соком, по ним растерянно суетились муравьи, задумчиво ползали божьи коровки и перепархивали бабочки. Вон на березовом листе павлиний глаз разжал крылышки и посмотрел на людей густо-синими, в белом обводе глазами. Как есть филин проснулся и глубоко взглянул из-под пестрых вразлет бровей.
Зажелтевшим, впрозелень листком закружился над осинами махаон, а по соседству с дроворубами прильнула к срезу березы траурница — малиновая окалина крыльев у нее окаймлена вроде бы лунным светом.
— Ишь, сладкоежка! — взмахнул парень артиллерийской фуражкой, но промахнулся, и она колесом укатилась в тень смятой вершины.
До вечера люди обрубили сучья на лесинах, раскряжевали хлысты на двухметровник и дружно скатали коротыши в поленницы. А потом — кто углем, кто химическим карандашом — запятнали всяк свои дрова.
День-сменщик был хмуристый: тучи черно-седыми бровями свисали над лесом, и неожиданно затевался торопливый дождь. А когда он также быстро останавливался, небо напахивало на июнь сырой осенью.
Спрятался я под березами-двойнями, задумался и не слыхал, как прилетела синица и заприговаривала:
— Испи-лите, испи-лите…
— Эх ты, заботунья! — улыбнулся я синице. — Где же вчера-то была?
Птаха быстро крутнулась на сучке, поднялась выше и снова заботливо-женски посоветовала мне:
— Испи-лите, испи-лите…